Зеленая звезда

Mais elle m'aime, elle m'aime...1

¹ (Но она меня любит, любит... (франц.).)

Из писем Достоевского

- То неверно, - сказал на улице Ламотт.

- Что неверно? - спросил Достоевский.

- А то неверно, что Врангель говорит. - Ламотт осторожно огляделся вокруг и стал объяснять: - Царь не был рыцарь, я знаю. Мы, поляки с Галичины, защищая нашу вольность и неподлеглость, восстали против императора Франца-Иосифа. У нас был союз с мадьярами, мы сражались в венгерских войсках, имея начальником сперва Кошута, потом Гергея. Фортуна нам изменила, и под Гросс-Варденом мы капитулировали. Что сделал царь? Мы не были его подданные, но он приказал нас схватить и, как хлопов, как быдло, выпнуть в Сибирь. То не рыцарский поступок.

- Постойте, постойте! - воскликнул Достоевский. - Ваш Франц-Иосиф поступил с польскими повстанцами еще более немилостиво! Гиршфельд говорил мне, что австрийский император приказал вешать захваченных поляков без суда и следствия...

- Вы, кажется, собираетесь защищать священную память царя! - сказал Ламотт с издевательским ударением на слове "священную". Мефистофельские брови вздернулись на его сухом лице, и тонкие губы презрительно дернулись: - Ха! Русский всегда останется русским.

Достоевский с какой-то потаенной и неясной усмешкой проговорил:

- Не удивляйтесь! Только вчера мне было сказано, что я человек тринадцатой страсти.

- Не понимаю! - нехотя, сквозь зубы, процедил Ламотт.

- А Фурье знаете?

Ламотт пожал плечами и, не глядя на Достоевского, сказал:

- При чем тут Фурье?

- А помните его "Theorie de 1'Unite universelle"? Все страсти, управляющие поступками людей, Фурье делит на двенадцать разрядов. Помимо двенадцати основных страстей, он, ежели вы помните, отмечает еще и тринадцатую. Люди тринадцатой страсти не способны, по наблюдению Фурье, мириться с тем, что признано всеми.

- Я что-то припоминаю, - сухо проговорил Ламотт и протянул руку. - Вам, кажется, налево?

Они распрощались на углу двух улиц, и Достоевский, не оглядываясь, зашагал по месиву из снега и грязи.

Ему стало ясно теперь, что только с Обухом он может говорить откровенно. Но Обуха нет. Значит, надо молчать.

Хорошо, что он удержался и не сцепился сейчас с Врангелем.

А Аамотт?.. Ламотт - человек Запада и презирает Россию. Русских он считает татарами, которые старательно подражают европейцам.

"Он и меня считает татарином! - все сильнее распалялся Достоевский. - Перед ксендзом присягнет, что я способен кнут лобызать, которым меня же исхлестали... Нет, ваша шляхетская светлость, не могу, не согласен!

И умершего царя защищать не собираюсь. Царь показал мне кузькину мать... Да еще с горбом в натуральную величину! С вами тоже преподло поступили - этого никуда не денешь. Но не смешно ль толковать о нарушенном подданстве, ежели вам надо радоваться, что царь с этим не пожелал посчитаться? Да, зацапай вас австрийский император, пришлось бы вашему ясновельможеству украсить собою первое же дерево. Вот так, господин Ламотт!

И потом, из нашей компании одного только Пальма от наказания освободили, из ваших же облегчение многим было дано. Лично вам, правда, не повезло: царь, как вы говорите, выпнул вас в Сибирь. Но кое-кого из ваших он, по просьбе Паскевича, выпнул не в Сибирь, а на все четыре стороны. Должно быть, текла в жилах Паскевича какая-то польская кровинка: он за вас горой стоял, и царь его слушался. В новое царствование на место Паскевича встанет, конечно, другой. Может случиться, что влияние его переймет..."

- Тотлебен! - вслух пробормотал Достоевский и весь облился жаром: так обожгло его внезапное озарение.

Мысли поскакали наперегонки.

"...А отчего же? Как деятель, как личность, Тоглебен ничуть не ниже Паскевича. И даже выше! Он немец к тому же, а немцам во дворце - почет. Стало быть, пора мне решиться и написать ему. Тотлебен не захочет, не сможет отмахнуться от прежнего товарища, от школьного однокашника!

Положим, не совсем однокашника: он на два класса был старше. Но это не столь важно. Важно другое: при последней встрече он со мной как с товарищем, как с другом юности обошелся. С этого и начну, с напоминания о дружеской встрече...

Но можно ли писать ему в таком тоне? С тех пор столько воды утекло, он мог измениться. Вернее, не мог не измениться. Потому что его вон куда кинуло: герой Севастополя, излюбленный человек России, всесветная знаменитость!.. К тому же письмо он должен будет показать чрезвычайно значительному лицу, а этому лицу, пожалуй, не понравится, что штрафной солдат осмеливается в дружеском тоне писать генералу.

Да, он теперь генерал, стало быть, и надо обращаться к нему как к генералу: "Ваше превосходительство! Будучи ввергнут в несчастные обстоятельства, созданные заблуждениями молодости..." Что-нибудь в таком роде. Слог отвратительный, даже мерзкий.

Выходит, не надо писать? Не надо, но придется. Из-за нее придется. Она с нетерпеньем ждет перемены в судьбе моей, а я только все обещаю да обещаю. Так дальше нельзя. А затем - Ламотт прав: момент благоприятный, надо этим пользоваться.

Но не прячусь ли я за нее, за Машу? Или и в самом деле правы были каторжные, когда так согласно утверждали, что на нашего брата погибель всегда от женщины насылается? "Связался с бабой - значит, пиши пропало..." Об этом Баклушин толковал и Куликов тоже. Да что Куликов, что Баклушин - об этом еще в Библии сказано, в древней истории Самсона... Был мощен Самсон, и каждый встречный падал, сокрушенный десницей его, но повстречалась Самсону Далила, и расточилось мужество великого, и пал великий пред непобедимой слабостью прелестницы, и возложил силу волос своих на округлые колени ее, и перестал бодрствовать. И тогда женщина нежными перстами вынула силу сильного и отдала ее врагам и ненавистникам его...

История мудрая и поэтическая. Но там не все сказано. Там не сказано, что Самсон, может быть, оттого и лелеял свои нерасчесанные космы, что в предназначенный час должен был возложить их на округлые колени прелестницы..."

Достоевский даже просиял, - так утешила, так развеселила его неожиданная и соблазнительная мысль. Улыбаясь весенней, немного озорной улыбкой, он брел по жидкой кашице снега и от рассеянности не слышал чавканья своих же сапог. И окрик услышал не сразу, и обернулся тогда только, когда совсем уж отчаянный зов прозвенел в третий, а то и в четвертый раз.

- Дяденька! - кричала ему девочка, шлепая по лужам большими, должно быть, чужими башмаками.

Она бежала прямо на него, и скоро он рассмотрел, что это не девочка, а подросток, почти девушка.

- Письмо вам! - подбегая, со вздохом сказала она.

Кацавейка на ней распахнулась. Он увидел платье, напомнившее что-то очень знакомое, и тут же узнал ее: платье было то самое, которое шили вчера у Исаевых.

- Ты Ордынская? - спросил он. - Ты Марина? Она вскинула на него синие, в длинных ресницах глаза, ничего не ответила, а только сунула письмо и побежала прочь.

Он разорвал конверт. На маленьком желтоватом листке кудрявилась всего одна строчка:

"Будьте дома после 9 вечера".

"Неужто придет? - с восторгом и ужасом подумал он. - Неужто придет?.."

...И она пришла.

Ночью он проснулся от счастья. Ее уже не было, но счастье вошло в каждую кровинку, и запах ее волос еще оставался с ним, и руки сохранили ощущение ее кожи, тонкой и прелестно прохладной.

Он открыл глаза.

Зеленая звезда стояла в темно синеющем небе.

Он подумал, что лет через сто другой человек вот так же проснется ночью, вспомнит трепет ресниц, вспомнит беспомощность покорных рук, трогательную несвязность шепота и, вспомнив, тихо обомрет от счастья.

Слезы выступили на глазах его. Кончилось страшное одиночество на земле, кончилось невыносимое одиночество, и отныне он будет с ней и она - с ним...

"Великодушная моя! Нежданная моя освободительница!"

Он вытер глаза, но они опять увлажнились, и звезда расплылась, и зеленым светом ее странно озарился мир.

"Великодушная моя!"

Ладонями, сохранившими ощущение прохладной кожи, он вытирал глаза, но слезы опять набегали и, как радостный весенний дождь, текли и текли по щекам.

Оглушенный биением своей крови, он не сразу расслышал журчанье воды, а когда расслышал, то не скоро понял, что это тоненькие льдинки в ручьях тенькают за стеной: ему показалось, что сама весна в хрустальных башмачках победно и властно ступает по оживающей земле.