Сон смешного человека

  Не смейтесь над моими утопическими 
соображениями и гаданиями... В мечтах 
я устраивал и лелеял судьбу вашу...

Из писем Достоевского

- Раз-два-три-четыре... Нет, надо медленней. Раз, два, три, четыре, пять, шесть...

На счете "сорок три"... Безжалостное, безжалостное племя! Он бежит по лестнице, а они не унимаются...

Визгливый хохот Тургенева даже здесь слышен. Тургенев сделал из него шута и доволен. Приятели вторят его хохоту, и больше всех Панаев усердствует - свистун, шут всеобщий!

Прекрасная жена его старается отделить себя от общего веселья. Она не любит Тургенева и не хочет награждать усердия его своим серебряным смешком.

Но Тургенев так мило разыграл веселую шутку, что в глазах смуглой прелестницы поневоле зажигаются огоньки, румяные губки забавно намарщиваются, и под волнами золотистых кружев колышется, колышется высокая грудь.

Даже она смеется, даже она!

Нет, надо бежать от них, без оглядки надо бежать!.. И он бежит... Через две ступеньки, через две ступеньки!

А хохот Тургенева по спине хлещет... И беспощадные свечи горят в канделябрах...

Как же длинна лестница у Панаевых, как длинна и мучительна!

Но вот хлопает стопудовая дверь, и он вываливается на улицу.

Здесь сеется дождь, мелкий, со снегом вперемешку. Фонари сквозь дождь тускло мерцают. Было бы легче, наверно, ежели б газ погасили...

Он сбегает на тротуар. Тут, откуда ни возьмись, девчонка. Это все они подстроили. Нарочно подучили девчонку кинуться, когда он выйдет, и крикнуть прямо в лицо: "Маточка моя!"

Она напутала и крикнула: "Мамочка моя!" Но это все равно. Она, как клещ, вцепилась в пальто и неотвязно повторяет:

- Мамочка моя, мамочка моя!

Он от гнева и отвращенья вздрагивает и грозится кликнуть городового.

Она взглядывает на него остановившимися глазенками и пронзительно шепчет:

-Барин, барин!

Только теперь он замечает, как измокла она в своем рваном платьишке.

Он хочет расспросить, откуда она и почему она... Но девчонка вдруг отскакивает и, повторив: "Барин, барин!", куда-то исчезает.

Он кидается под арку - там есть тумба. Должно быть, она спряталась за тумбу.

Но за тумбой никого нет.

Он обшаривает весь двор и нигде ее не находит. Она точно в дожде растворилась. Иль не в дожде, а в сырости. Потому что дождь прекратился и в лицо несется одна только водяная пыль - мельчайшая пыль тумана.

Он выходит из-под арки, идет прямо на фонари.

Они отступают в несущийся туман и, сколько он ни прибавляет шагу, отодвигаются все дальше и дальше.

Противно хлюпают осклизлые плиты. Скопившаяся на жестких полях цилиндра сырость медленно стекает за воротник. Пропадет теперь цилиндр, купленный у Циммермана.

А фонари все отступают.

Ежели б газ погасили, было бы, наверно, легче.

Но вот наконец дом пятиэтажный. Он похож на большой утюг. Две улицы некруто сходятся, а дом стоит на углу. Про жильцов его в квартале так и говорят: "Жилец из Утюга".

Он тоже жилец из Утюга.

Он живет от хозяйки, нанимая комнату с мебелью. Комната в пятом этаже. Налево, за перегородкой, бедствует приезжая дама с тремя больными детьми, направо обитает капитан, забулдыга в отставке. В столицу он приехал для подыскания службы. Но на службу его не принимают, и он иной раз выходит на Невский и просит на бедность. А по ночам устраивает в квартире настоящий содом.

Вчера, например, с какими-то стрюцкими играл до рассвета в штосе, а под утро с кем-то подрался и долго волочил кого-то за волосы. Иль, может, его волочили за волосы.

Но сегодня у него тихо. Не совсем, а почти что тихо.

У него кто-то ночует, и он устраивает гостю постель. При этом своим густым и пропитым басом он почему-то бранит ночлежника, а ночлежник лениво отругивается. Кажется, руготня у них затянется надолго.

Это уж совсем скверно, так-то они вовсе уснуть не дадут.

Он лежит на постели и прислушивается к их голосам. Когда они угомонятся, у него бессонница разыграется.

Нет, надо уснуть.

Он накрывает голову подушкой и начинает задыхаться.

Нет, так тоже нельзя, лучше сосчитать до ста.

Он сбрасывает подушку и медленно шепчет:

- Раз-два-три-четыре...

...На счете "семьдесят три" проваливается в пустоту.

Пустота непроницаемо-черная, и он летит, с ужасом ожидая паденья. Но сильные руки вовремя подхватывают его. "Это Алена Фроловна", - думает он и тут же соображает: нет, этого не может быть... Алене Фроловне незачем брать на руки взрослого человека.

Он через силу открывает глаза и видит непонятное существо, с крыльями и грозным лицом, огненно светящимся в темноте.

- Куда ты несешь меня? - спрашивает он.

- В страну закатного венца.

- А где находится эта страна?

- На той звезде! - отвечает Огненнолицый и указывает на бледно-прозрачную звезду, мерцающую в страшном отдаленье.

- Но я не хочу на звезду! Я на земле родился и хочу на земле умереть...

- Ты - человек тринадцатой страсти... Тебе нельзя на земле!.. - тихо и как-то пронзительно печально говорит Огненнолицый.

Он не решается спрашивать больше и только об одном думает: когда же и как долетят они до звезды, - ведь и звездному свету для преодоления космических пространств требуются тысячи и даже мильоны лет времени.

Но прозрачно-бледная звезда приближается и приближается. Она все растет, в очертаньях ее он уже океаны различает и различает какой-то материк, похожий рисунком своим на рисунок земли.

"Как же возможно такое повторение? - с сомненьем и печалью думает он. - И для чего такое повторение, ежели я люблю и могу любить только землю, а она осталась там, внизу. Да, она там, внизу, и я люблю ее во всех мучениях, со всеми мучениями и никакой другой жизни не принимаю и принимать не хочу..."

Страшная тоска стесняется в сердце, и свет погасает в глазах. Но во сне иль в обмороке он не перестает ощущать мощные руки, которые держат его, держат и вдруг медленно и бережно опускают.

Он опять открывает глаза и радостно вскрикивает...

Он видит себя на солнце взирающим, на солнце в любимый им час заката. Он на холме стоит, косые лучи осветляют холм и золотят воды огромного моря, которое внизу плещется. Вдалеке, во всей красе зеленого убора, высится неподвижно застывший лес. Небо над головой без единого облачка, и птицы летают быстрыми стаями, легкие и будто невесомые. Они не боятся его, они подлетают близко и даже садятся на плечо и легонько бьют крылами. Трава зеленым ковром устилает холм, над цветами беззвучно порхают бабочки, и он смотрит на их трепетанье и не может насмотреться.

Но вот от далекого леса отделились деревья, отделились и двинулись к нему.

Нет, то не деревья, то люди отделились от леса и пошли к нему.

Как величава их поступь, как гармоничны движенья! Они у холма остановились, и волны покорение легли у их ног.

Один по холму зашагал - неторопливы его движенья, легка и совершенна осанка. Никогда еще не видел он такой красоты в человеке. Лицо идущего сияет разумом и светлым спокойствием. Величавой поступью приближается совершенный человек, медленно и звучно произносит:

- Иди к нам, рожденный землей! Иди и войди к нам, и мы сотрем страданье с твоего лица, потому что здесь нет и не может быть страданья.

- Отчего ж у вас нет страдания? Разве вы не знаете вражды, болезней, смерти?

- Нет, мы тоже смертны, но мы умираем в глубокой старости и умираем тихо, успев насладиться дарами матери-природы.

- И вы не отнимаете их друг у друга?

- Нам незачем отнимать, потому что матерь-природа Щедра.

- Что же, у вас, видно, нет разделения на племена и народы?

- Нет, мы тоже делимся на племена, но наши племена - только ветви единого древа.

- Значит, вы не знаете войн? - Он вспоминает отставного капитана и, помедлив, решается спросить: - И вы не таскаете друг друга... за волосы?

Совершенный смотрит на него с укором и нежным сожалением.

- Мы люди закатного венца и знаем только любовь. Мы живем неисчислимой семьей, как деревья в лесу или как волны в океане.

- Ну, это отвлеченная любовь. А знаете ли вы любовь одного человека к другому человеку? Например, любовь мужчины к женщине?

- Да, мы знаем и ставим эту любовь выше всего сущего, потому что ею мы восславляем сущее. Но наша любовь не знает ревности и жестокого сладострастия земли.

- А видна ли отсюда земля?

- Ее можно увидеть ночью. Но тебе следует забыть о земле - тогда следы страдания сотрутся с лица, и ты скорее войдешь в неисчислимую семью.

- Я человек земли и всегда буду ей верен и хочу ее видеть.

- Хорошо... Ты увидишь...

И сразу все потемнело, и только остался холм один, и он, стоя на холме, увидел зеленую звезду, мерцающую в бездонном разрыве туч.

Поняв, что это и есть земля, он упал ниц и в нестерпимой тоске простер руки к звезде.

Но руки наткнулись на гладко оструганную доску.

"Так и есть, - с непонятным спокойствием думает он. - Они пришли во время припадка и решили, что я умер. Значит, я в гробу теперь..."

Он ударил снизу по крышке и услышал глуховатый звук. Этот звук поднял в нем ужас - случилось то, чего он так опасался: сколько раз он говорил - его нельзя хоронить раньше третьего дня, они не послушались, и вот что вышло...

Он опять ударил по крышке, и еще, и еще раз ударил...

Все тот же звук, глухой и туповатый.

Мгновенно обессилев, он оцепенел в неподвижности.

Но - странно! - удары не прекратились. Только звуки их шли не изнутри, а сверху, с наружной стороны. Значит, они поняли и пришли...

Ну, а что, ежели они опоздали прийти? Ужас его последнего предела достиг... Он собрал все силы, крикнул и... проснулся. И тотчас услышал стук. Что же это такое? Он привскочил и окончательно проснулся. Дверь сотрясалась от ударов.

- Кто там? - сдавленным голосом крикнул он.

- Это я, Врангель! - послышалось в ответ. - Отворите, Федор Михайлович!