Разговор с собой

  Не заживает душа и не за-
живет никогда...

Из писем Достоевского

"Он разведчик, - думал Достоевский, - он, конечно, разведчик и в степь не для охоты ездит, верней, не для одной охоты. Завтра об эту пору он поскачет по степи и..."

Достоевский глянул вверх и удивился небу: тучи так низко волоклись, что только чудом не задевали крыш. Разрывы чернели редко, звезды лишь на мгновенье появлялись в этих разрывах, озаряя улицу с горбатыми домами и темными тропами на снегу.

Сиро в этом городишке, окруженном степью! Завтра под таким же небом поручик поскачет по степи, а рядом Маркел затрусит, спутник, верный денщик. Жаль, что под Маркелом конь: когда б не конь, а осел был, они б Сервантесову пару повторили.

Но не смешно повторили б, нет, не смешно.

Степь до Китая легла и до горных проходов в Индию. На Китай ли они поедут или на Индию, им по дороге ни трактиров веселых не встретить, ни шумных мельниц. Ветры от горных проходов идут, из Китая дуют, а мельниц все-таки нет в степи.

Вослед китайским ветрам, вослед индийским ветрам мечутся по степи кривоногие вестники, собирающие воинство сыновей султана, и может ведь так случиться, что в темноте наскачут они на поручика, и тогда...

"Нет, не рыцарем Дианы следовало бы его звать, а рыцарем Печального Образа.

У него предчувствия, и он оттого тигренка завещал.

Но почему мне, почему именно мне завешал?

Неужто он думает, что и я томлюсь мечтой о Тулоне?

Стало быть, не знает он, что мой Тулон уже позади находится?

Что я написал первый в России социальный роман? Что был поставлен выше Тургенева и признан наследником Гоголя?

А впрочем, зачем ему знать, ежели это только у меня одного в памяти осталось..."

...Тут темная улица исчезла, и на месте улицы раскрылся просторнейший зал. Канделябры высоко взнесены, и свет их блестко отражается от торжественных стен. При беспощадном этом свете он мухой на зеркале видит себя. Кажется, он сейчас лапками засучит, жест бесконечно противный, но откуда же взять силы, чтоб удержаться от этого? Он стоит у тяжелой портьеры и смотрит на колонны. Они грозно сияют, грозно и холодно. Они оттого так сияют, что подле них остановилась женщина красоты немыслимой и даже нестерпимой. Человечек в синем фраке, на котором просверкивают золотые пуговицы, что-то говорит ей. Но она не удостаивает его даже мимолетным взглядом. Она смотрит на отставного поручика. Она на него смотрит, на него, чью славу недавно вострубили на всех петербургских перекрестках. Как высока она - на целую голову выше собеседника. Ослепительно-белы ее плечи, а лоб бездумен и чист, будто у той богини из мрамора, что справа от нее стоит в полукруглой нише. Прославленный автор любуется и трепещет. Он оттого трепещет, что только в мечтаньях посягал на такую красоту, а тут мечтанье ожило. Да, ожило и двинулось по зеркалу паркета. Она идет к нему, прямо на него несет она свои гордые плечи. Человечек с пуговицами семенит сбоку. Но прославленный автор не видит человечка, потому что видит одни лишь глаза ее, младенчески сияющие под тихим, невозмутимым лбом.

"Это оттого, что ей незачем затруднять себя мыслями", - успевает сообразить он, и вот уже мечтанье приблизилось. Человечек с пуговицами, произнеся какие-то слова, отскакивает в сторону, и они остаются с глазу на глаз. Она протянула тонкую руку, розовые ее губки раскрываются и лепечут что-то нежное и наивно-наивно-трогательное. Он слушает этот милый вздор и кланяется, не смея глаз поднять, - он кланяется, клонится и вдруг слышит крик. Слышит начало своего крика, похожее на звериный вопль. И сразу - ничего нет, сразу ничего нет, только темнота одна, только темнота...

- ...Что это со мной? - бормочет он и подносит руку ко лбу. Лоб влажен, рука тоже влажна. Он залез в лужу и каблуками продавил ледок.

"Надо внимательней смотреть, - думает он, - надо быть внимательней, а то в этой темнотище и впрямь сломишь голову, так и не дождавшись лучших времен, обещанных Прасковьей Егоровной".

Он усмехается, выходит из лужи и опять вскидывает голову к небу.

Оно - в черных разрывах. И в самом черном, самом глубоком, как колодец, глубоком разрыве мерцает одинокая звезда, зеленая и необыкновенно крупная.

Он трогает лоб, - что-то он забыл и не может вспомнить, что-то его тревожит, прорезываясь сквозь думы.

Постояв и ничего не вспомнив, он побрел дальше. А тучи, растрепанные и низкие, опять поволоклись над ним, и темнота сгустилась. Она оттого сгустилась, что исчезла звезда.

Он бредет, поглядывая на горбатые терема, и невесело думает:

"Сколько Талейранов в этом городишке! Сколько тончайших и проницательнейших Талейранов в этом городишке, и все они поручика Обуха считают глупцом... А Обух выходит в степь, один против всей орды, которую сыновья Кенисары сзывают для неожиданного и, как горный обвал, неизбежного удара. Его послал не Гасфорд и не Сильвергельм, Он, может, сам послал себя навстречу кочующему, навстречу бродячему государству, султаны которого от Чингиса ведут свой род.

Как хорошо это сказано у Пушкина: "Но человека человек послал к Анчару властным взглядом..."

А звезда опять появилась.

"Но человека человек послал к Анчару...х.

Появилась и осветила улицу.

Как схилилось владенье Перфильевны, как покосился забор!

И калитка тоже покосилась.

"Послал к Анчару властным взглядом..."

Вот он, мой дом.

"Ноте, как сказал бы Врангель".

Он отворяет калитку, проходит через обледенелый двор, поднимается по скрипучим ступеням. И, уже стоя на крыльце, вспоминает то, что так его мучило на улице. Он поручения ее не исполнил, вот что! Она его ждет, а он до позднего часа протолокся у Обуха и даже не вспомнил о ней.

И о деньгах не вспомнил, которые Обух просил отнести!

Нет, надо воротиться, непременно надо воротиться.

Он стал сходить с крыльца и вдруг замер как вкопанный: внезапная судорога вцепилась в горло, - припадок!

Обрывая петли, он распахнул шинель и трясущимися руками стал расстегивать воротник.

Он помнил, что во время припадка главное - это мундир...

Так и Беликов сказал, батальонный...

Спазма отпустила. Он постоял и осторожно, точно опасаясь разбить хрупкое стекло, взошел по скрипучим ступеням.

На крыльце опять постоял. Потом двинулся в сени, потихоньку пересек их и ввалился в комнату. Только тут он перевел дух и, не зажигая света, сразу стал раздеваться. Движенья у него были медленные, предельно бережные. Раздевшись и разобрав постель, он улегся и прислушался к своему телу. Спазма не повторилась. Но он все еще не смел верить и напряженно слушал. Над кроватью, за обрывками бумаги, с суховатым треском шуршали тараканы. За стеной сонно вздыхала старуха... А звезда стояла прямо над окном. Он лежал, смотрел на звезду и прислушивался к своему телу. И вдруг он как бы раздвоился и...

Один Достоевский обессиленно лежал, прислушиваясь к своему телу, другой сидел с краю постели и язвительно взирал на поверженного.

"Смешной ты человек, - говорил поверженному сидящий. - Все обманываешь себя, все не хочешь сознаться. Недавно написал брату Михаиле: "Странные припадки, вроде падучей, но не падучая"... А какая уж там не падучая, ежели посторонние - и те стали замечать! Ты думаешь, Буран отчего в кордегардии раскричался, когда увидал, что ты застегнут на все крючочки? Да оттого, что подполковник Велихов приказал следить, чтобы ты, ожидая выхода в караулы, непременно сидел с расстегнутым воротником. Белихов - бурбон, старый служака, он на своем веку всякого нагляделся и уж, конечно, лучше других знает, что станется от тугого воротника, когда ударит тебя припадок. Буран не своим умом до этого дошел... А ты еще тогда в фанфаронство ударился и преважным образом объявил, что по уставу расстегиваться не должно. Вот и дофанфаронишься когда-нибудь до удушной смерти".

"Обойдется, - слабо возражал поверженный, - как-нибудь обойдется... Я два раза умирал, а все-таки жив..."

"Ай, ай, ну вот опять хвастовство!.. Два раза умирал?! Верно... Один раз на Семеновском плацу, когда стоял под расстрелом, другой - в острожном госпитале, когда рядом с горячечным был положен и горячечный умер, а фельдшер с пьяных глаз напутал и в списках показал умершим тебя. Два раза отвертелся. Но отвертишься ли в третий?"

"Отверчусь! Мне нельзя умирать, потому что..."

"Знаю, знаю! Потому что великие книги хочешь написать. Потому что российским Бальзаком хочешь стать, Наполеоном современного романа хочешь сделаться! Какой же ты фофан все-таки, какой ты фофан неугомонный! Все о Ваграмах мечтаешь да о разных Аустерлицах?! Но Ваграм уже был у тебя, Ваграм у тебя был, потому что ежели "Бедные люди" были Аустерлицем, то "Двойник" должно твоим Ваграмом считать. В "Двойнике" - идея капитальная. Она в том состоит, что униженный человек, чтобы в людской толкотне не задохнуться, уходит в фантастические мечтания, а под конец не выдерживает напряженья двойного бытия и от толчка реальной жизни раскалывается пополам. Идея замечательная, и ежели правильно рассудить, то и грозная идея. Потому что тут у человека не шинель какую-нибудь, а самую личность отнимают. Идея Грозная и притом самая что ни на есть социальная. Но "Двойника" у тебя как раз и не оценили".

"Оценят когда-нибудь. Неясно написал. Вот перепишу, все и поймут..."

"Ну, хорошо, перепишешь, и все оценят, не буду спорить. Соглашусь и с тем, что когда-нибудь великие книги сочинишь. Что же от этого на земле-то переменится?"

"А го, что добро умножится!"

"Это от великих книг умножится, от созданий гения? Да когда же это было, чтобы от книг добро умножалось? Чего, скажем, Шекспир достиг великими созданиями высокого своего духа? Чего достигли Байрон или же Шиллер, которого ты в детстве наизусть вызубрил? Шиллер-то лучше других умел человечество к добру и светлому счастью звать. Однако и у него, при всей его вере в добро, тяжелый сгон из груди исторгся... Припомни-ка вирши его о Церере страждущей!"

"Мне не к чему припоминать... Они у меня в сердце погребены... Навечно".

"А ты припомни, раз уж к слову пришлось!"

Губы поверженного дрогнули и медленно, раздумчиво стали шептать печальные Шиллеровы строфы:

С Олимпийский вершины 
Сходит мать-Церера вслед 
Похищенной Прозерпины: 
Дик лежит пред нею свет... 
Плод полей и гроздья сладки 
Не блистают на пирах, 
Лишь дымятся тел остатки 
На кровавых алтарях. 
И куда печальным оком 
Там Церера ни глядит - 
В унижении глубоком 
Человека всюду зрит!

"Ну вот, видишь: "в унижении глубоком..." Значит, и Шиллер признал. А Диккенс - ты его не меньше Шиллера возлюбил, - а он разве не о том же пишет? Помнишь, как добрые мальчики-гардемарины, которых за мальчишескую шалость из Петербурга в Сибирь турнули, помнишь, как они тебе в госпиталь принесли Диккенсов томик и ты свечечку зажег и над томиком всю ночь просидел? Под конец от слез ты и страницы различать перестал, и это понятно, потому что Диккенс умеет к сердцу змеей подползти, чтобы в должный момент сердце змеиным жалом ужалить. Сердце после того кровоточит... Но не долго, - только до утра кровоточит, утром же человек выйдет на свое дело и другого человека безо всякой жалости унизит, а то и напрочь погубит. Это уж так, и тут никакой Диккенс, никакой Шиллер, никакой Шекспир не спасет. Гете, может, один это понимал и оттого перед Наполеоном склонился..."

"Не оттого, - встрепенулся поверженный. - Он царедворец был..."

"Не только же царедворец! - возразил сидящий. - Это уж слишком просто выходит! Гете великий светоч был, но перед Наполеоном и он в три погибели согнулся... Потому что главную суть понял. А главная суть в том и заключается, что человечеству не прекрасные слова нужны, а самые грубые действия. Великие законодатели всегда великими насильниками были... Достаточно Моисея вспомнить, Магомета или Юлия Цезаря. А Наполеон их всех превосходил, потому что он действовал в век артиллерии. Он свои батареи расставлял прямо на улицах и дул по человечеству из пушечек, не разбирая ни правых, ни виноватых... Он один мог бы матери Церере помочь, но..."

"К черту! - подскочил на постели поверженный. - К черту!.."

Он ткнул кулаком в подушку и сразу остался один. С ним только звезда. Она прямо в окне стоит, зеленая и крупная. "Надо уснуть, - подумал он, - надо уснуть". И опять лег. "Вот сосчитаю до ста и усну..." Он натянул одеяло и затих.