Суждение о Бонапарте

С ним я мог говорить...

Из писем Достоевского

Достоевский кинул на стол нераспечатанное письмо и почти что закричал на поручика:

- Но что же вы молчите? Рассказывайте, рассказывайте поскорее, что в Омске-то слышно! Главное, как с Севастополем?

- С Севастополем плохо.

Обух подвинул стул, уселся напротив Достоевского и невозмутимо повторил:

- С Севастополем плохо. Про бурю вы знаете?

Достоевский нетерпеливо кивнул.

- Буря нам на пользу, - сказал Обух, усаживаясь поудобнее, - Она у англичан весь флот расшвыряла... Это все равно как поражение. Потом наши на Евпаторию пошли. Получилось худо.

Поручик умолк, считая, должно быть, что уже все сказано.

Достоевский не удовлетворился и начал придирчивый допрос. По мере того как он узнавал подробности севастопольских событий, его лицо все сильнее и все заметней мрачнело.

Набег Хрулева на Евпаторию официально признавался неудачей. Это следовало понимать так, что севастопольцы потерпели поражение.

Досаднее всего было то, что вначале дело пошло превосходно: генерал Хрулев с ходу ворвался в Евпаторию и успел так расставить пушки, что они могли стрелять вдоль улиц. Густые, чрезвычайно стесненные колонны противника пошли в контратаку именно по этим улицам, и нашей артиллерии ничего не стоило смести их с лица земли. Но Хрулев так и не подал команды открыть огонь, потому что у артиллеристов оставалось только по одному заряду на орудие. Поражение при таких условиях было неизбежно, и противник, удержав за собой Евпаторию, вынудил Хрулева к отступлению.

- Севастопольцам не устоять теперь, - сказал в заключение Обух. - Для важнейшего дела начали по одному заряду на пушку отпускать. Значит, конец!

- Вы как артиллерист рассуждаете, - живо возразил Достоевский, - вы рассуждаете как артиллерист, а я постараюсь подойти к этому предмету как военный инженер. Севастополь рано иль поздно падет, против этого не стал бы спорить и сам Тотлебен.

Между прочим, он вместе со мной обучался в Главном инженерном училище, а в этом училище преподаватели, начиная с кондукторских классов, старательно вдалбливали в наши головы, что неприступных крепостей в природе не существует. Даже такая практически неуязвимая крепость, как Гибралтар, в научном смысле не может и не должна считаться неприступной. Мы шесть лет заучивали одну азбучную истину: искусство атаки крепости всегда превышает средства и искусство ее обороны. Видите, я эту истину до сих пор помню. Тотлебену она тоже известна.

Он-то лучше других знает, что Севастополь рано иль поздно возьмут. Вся деятельность его направлена сейчас только к одному: чтобы развязка наступила не рано, а поздно. Позднее самого крайнего срока. Этих крайних сроков столько уже называли! Сначала союзники хвастались, что Севастополь будет взят с ходу. Это сорвалось! Тогда назначили двухмесячный срок - опять сорвалось. Теперь полгода прошло, а Севастополь все еще держится. Тотлебен гениальной защитой истощает силы противника. Каждый месяц, каждый лишний день обороны идет на пользу России, потому что чем позднее наступит развязка, тем благоприятнее для нас сложатся условия мира.

Достоевский смолк, ожидая, должно быть, возражений. Но Обух, как видно, не собирался возражать. Достоевский стал развивать свою мысль дальше:

- Вообразите, что англичане и французы взяли бы Севастополь с ходу. Что за этим могло последовать? Да только одно: предъявление тягчайших условий мира. Теперь представьте, что Севастополь продержится еще полгода и, наконец, будет взят. Что за этим последует? Мы будем унывать и скорбеть, а враг ударит в литавры.

Но одними литаврами дела не кончить. Как ни важен для нас Севастополь, он есть только малая часть России. Скорбя и проливая слезы, мы не перестанем драться. Стало быть, чтобы смирить нас, противник должен добраться до наших жизненных центров. Но жизненные центры у нас находятся внутри необъятной страны. Значит, для увенчания победы, для достижения решающей цели англичане и французы, после Севастополя, должны будут войти внутрь России. Но в этом случае они оторвутся от моря, то есть потеряют главную свою силу - флот.

Сейчас они хлеб и оружие для армии привозят на кораблях, а тогда как будут привозить? Прибавьте к этому, что англичане солдат своих не любят расходовать. Деньги - пожалуйста, а солдат - ни-ни... Они непременно так устроят, чтобы вперед выставить французов и разных там сардинцев и, вдобавок, турок.

Значит, главная тяжесть войны ляжет на французов. Но теперешний французский император вышел из Бонапарговой фамилии. Он-то не может не знать, что сталось с его дядюшкой, когда великий дядюшка залез в Россию. О карьере Наполеона позволительно мечтать в возрасте поручика, но...

Достоевский осекся и торопливо сказал:

- Простите! У меня это вырвалось по привычке. В Петербурге в литературной среде была такая поговорка, что нет, дескать, ни одного поручика, который не мечтал бы выйти в Наполеоны. Бонапарт у писателей всегда состоял в большом фаворе. Я уж не стану говорить о Гете и Байроне, я только назову Лермонтова и Пушкина. У Пушкина в "Пиковой даме" - помните? - есть замечательное создание - Германн. Этот офицерик - тип небывалый и совершенно петербургский, то есть петербургского периода.

Вы думаете, Пушкин случайно у своего Германна подглядел наполеоновский профиль? Нет, не случайно. Пушкинский Германн - это российский Бонапарт, нетерпеливо ждущий собственного Тулона. А мало ли таких Бонапартов шаталось не только по столицам, но и по всем самым глухим русским захолустьям! Мой друг литератор Бутков, выходец из саратовских мещан и большой практический философ, как-то в одном разговоре чрезвычайно тонко заметил, что после двенадцатого года в России миллионы самых разумных голов закружились от мечтаний о Наполеоне. Стало быть, наша пословица грешна только неполнотой и в наполеономании повинны не одни поручики. Вот, скажем, Степанов, - какое ему до Бонапарта дело? Однако у него в доме, я это сегодня заметил, развешаны картинки на сюжеты наполеоновской жизни. Значит, мечтанья о Наполеоне коснулись даже трезвейшего Степанова...

Достоевский глянул на собеседника.

Обух сидел неподвижно, весь превратившись в слух.

Достоевский опустил глаза и с потаенной, задумчивой и какой-то неясной усмешкой сказал:

- Война восемьсот двенадцатого года не могла не отразиться на жизни многих миллионов людей. Сошлюсь на собственный опыт: отец мой часто и охотно рассказывал нам, своим детям, о войне с Наполеоном, в которой он принимал участие в должности полкового лекаря. Дед со стороны матери, Федор Тимофеевич Нечаев, неизменно вспоминается мне с медалью в память тысяча восемьсот двенадцатого года. Дед, кажется, никогда не снимал ее со своего старомодного сюртука. На медали была надпись: "Не нам, не нам, а имени твоему". Нас, детей, занимала не надпись, а изображенное на медали загадочное око. Старик называл его всевидящим. Не то в шутку, не то всерьез он важно толковал, что всевидящее око выбито на медали в честь Кутузова, - тот, дескать, был хоть об одном глазу, а Бонапартовы козни все-таки ухитрялся разглядывать.

Бонапарта Федор Тимофеевич ненавидел. На это у него были веские причины. До нашествия французов дед вел крупную торговлю в московском суконном ряду. Когда Бонапарт занял Москву, дед убежал из своего дома на Старой Басманной. Второпях успел только захватить шкатулку с ассигнациями. В пути ему, однако, не посчастливилось: вместе с экипажем и шкатулкой он опрокинулся в какую-то речку, и все его ассигнации промокли и слепились. Дед, сколько ни пытался сушить их, раскладывая на подушках, ничего не сумел поправить и потерял все состояние...

Достоевский чуть помолчал и заговорил опять, но только иным голосом - медленным и необыкновенно веским:

- Это все так, между прочим. Хочу рассказать вам о каторжном Наполеоне, его мне довелось увидеть в остроге. Вернее, не в остроге, а в острожном госпитале. Человек этот считался в разбойничьем мире великой знаменитостью. Его появлению в госпитале предшествовали всякие слухи и толки. Арестанты нашей палаты от волнения места не находили. Они только и делали, что перебегали с койки на койку и таинственно переговаривались. Однако таинственности у них хватило ненадолго: они дали мне знать, что в госпиталь с минуты на минуту должны привести Орла. Фамилия этого человека была Орлов, но между собой они звали его Орлом и еще Орёликом.

Хвастовство и тщеславие нигде так не расхлестывается, как в каторге. Когда арестанты рассказывали о подвигах своего Орёлика, вид у них был такой, будто эти подвиги они сами совершили. По их отзывам, Орлов выходил в страшнейшие разбойники. У меня сложилось такое представление, что это должен быть гигант и невозможный силач. Представьте же мое разочарованье, когда вместо силача и гиганта конвойные ввели или, вернее, втащили человечка малого роста и чрезвычайно слабого сложения.

Это уж было вечером, при свечах. Я хорошо рассмотрел величайшего человека каторги. Он только что выходил, как в каторге говорят, полторы тысячи палок. Арестанты приняли его с рук на руки, уложили на чью-то койку и занялись врачеванием. Для лекарских целей подняли ему рубаху, и я с ужасом увидел, что рубцы на его спине слились в один сплошной кровоподтек.

Можно было не сомневаться: Орлов не доживет до утра. Но утром он встал и даже прошелся между коек. Это была настоящая победа духа над плотью. Если бы я не видел избитой, багрово-синей спины, то мог бы поверить, что этот человек не тело носит на костях, а бронзу.

Именно так - бронзу.

Он пролежал в нашей палате неделю, и я имел время поговорить и даже сблизиться с ним. Он торопился выйти из госпиталя, чтобы поскорее выходить еще полторы тысячи палок.

Вы спросите - для чего поскорее? Для того чтобы отбыть наказание, отлежаться в госпитале, а затем втереться в партию, которую собирались переслать в Нерчинск. Бежать удобнее всего на пересылке, а он не скрывал, что непременно сбежит, и сбежит на первом же этапе.

Когда я заговорил с ним о его похождениях, он немного нахмурился, но ответил на вопросы откровенно и вполне обстоятельно. Я убедился, что арестанты ничего не нахвастали и что Орлов без малейшего колебания готов пойти на любую, пусть самую беспредельную жестокость.

Я попробовал обратиться к его совести, попробовал возбудить в нем что-то вроде раскаянья. Он не сразу понял, чего я от него хочу. А когда понял, то поглядел так, что мне сделалось сразу ясно: он презирает меня, как существо слабое, бесконечно жалкое и, главное, покоряющееся. В его глазах я потерял не то чтобы цену, а всякий интерес, потому что он способен был простить любой грех, кроме греха смирения.

Достоевский смолк. Обух пошевелился на скрипучем стуле и тихо сказал:

- Наполеон и рядом разбойник... Не понимаю!

- Не понимаете? - переспросил Достоевский. - Не понимаете, какая связь? А такая связь, что и Наполеон и мой разбойник слеплены из одного теста. Или, вернее, из одной бронзы.

Сразу этого не заметишь, потому что тут разные масштабы.

Еще бы! Наполеон и Альпы переходил, и искусным законодателем был, и чумные госпитали в Яффе посещал! Прибавьте к этому Аркольский мост, Аустерлиц, Бородино, Ватерлоо - тут такая пышность, такие исторические картины и такие позы, что поневоле голова кругом пойдет.

К тому же на людей словесные фейерверки действуют, а Наполеон умел как-то всегда вовремя их запускать и удивительно к месту. Вспомните, к примеру, Египетский поход... "Сорок веков смотрят на нас (или на "вас", - точно сейчас не сумею сказать) с высоты этих пирамид".

Для так называемого бессмертия хватило бы и одного этого изречения, а у него были словечки и похлеще. Хотя бы вроде этого: "Такому человеку, как я, плевать на миллион жизней".

Удивительнее всего то, что ему и в самом деле было наплевать на миллион человеческих жизней. Превыше всего он ставил свое "я". И он не умел и не желал скрывать этого и с каким-то наивным цинизмом говорил: "Je ne suis pas un homme comme les autres"¹. И не только говорил, но и верил, будто он и впрямь не такой человек, как другие.

¹ (Я не такой человек, как другие (франц.).)

Именно на этом основании Наполеон требовал, чтобы ему не препятствовали "издерживать", как он выражался, триста тысяч солдат в год.

Ему ничего не стоило выйти перед строем войск и спокойно объявить: "Ворчуны, мне нужна ваша жизнь, и вы должны мне пожертвовать ею!"

Орлов, как я его понял, также ставил свое "я" превыше всего на свете. Он, конечно, не говорил: "Je ne suis pas" и так дальше. Он вообще не любил лишних слов, но всеми своими действиями показывал, что считает себя не таким человеком, как прочие.

Когда ему было нужно, он, молча, выходил на дорогу, резал какую-нибудь горбатую старуху и отнимал у нее медный пятак и печеную луковицу. После пирамид луковицу, конечно, не сразу разглядишь, но ежели вдуматься в самую суть, то на поверку выйдет, что Наполеон не так уж далеко ушел от Орлова. Разница между ними в том только и состоит, что Наполеон отнимал целые страны, а Орлов - луковицу...

- Не понимаю... - прервал Достоевского Обух. - Не понимаю, - повторил он и, взяв со стола письмо, подал собеседнику.

Достоевский взял письмо и с оттенком доброго снисхожденья усмехнулся.

- Вам эстетика мешает! Еще бы... печеная луковица да горбатая старуха! И впрямь некрасиво!

Начав уже разрывать конверт, он вдруг остановился, и глаза его уставились на гравюры, освещенные желтоватым светом заката. Кони, под блистающим стеклом, скакали в разных направлениях, но он, сколько ни вглядывался, не заметил в них того, что так поразило его на степановской олеографии. То есть странного сходства конских глаз с диковатыми и печальными глазами Наполеона.

С полунадорванным конвертом в руках, он так задумался, что Обуху представилось, будто гость его впал в забытье.

Решившись прервать это забытье, Обух кинул взгляд на письмо и настойчиво сказал:

- Читайте!

Достоевский рассеянно посмотрел на него.

Обух повторил:

- Читайте! - И, поднявшись, добавил: - Я Бонапартом займусь...

- Каким Бонапартом? - удивился и не понял Достоевский,

Обух нагнулся, выволок из-под дивана темное лукошко и сказал:

- А вот каким!

При меркнущем свете вечерней зари Достоевский, веря и в то же время не веря своим глазам, увидел в лукошке свернувшегося клубком тигренка.