Другое суждение о Бонапарте

И совершенно вверх ногами...

Из писем Достоевского

- Откуда это у вас? - спросил Достоевский, кивком головы указывая на тигренка, перед которым Обух заботливо поставил миску.

Ответ последовал короткий и, по обыкновению, не слишком стройный:

- С Балхаша... От киргизов... Тигрицу пристрелили, тигренка мне.

Поручик сидел на корточках и придерживал миску, звереныш лакал с каким-то странным звуком, широким и почти непрерывным.

На Балхаше водятся тигры - Достоевский знал это и даже запомнил, что киргизы называют тигров джюльбарсами. Но только теперь, когда у его ног захлебывался и фыркал тигренок, он особенно живо почувствовал, как близко здешняя степь примыкает к Китаю и к Индии. Озеро, о котором с неподражаемым и в то же время своеобразно-выразительным косноязычием неоднократно рассказывал поручик, - не есть ли это озеро-море со своими камышовыми зарослями и свирепыми джюльбарсами, не есть ли оно осколок индийских джунглей, чудесно перенесенных в степь?

Он хотел сказать об этом, но вспомнил про письмо и решился наконец прочесть, что пишет ему Прасковья Егоровна. Письмо было не длинное - на двух страничках.

Прасковья Егоровна прежде всего выражала удовлетворение тем, что он допущен в общество офицеров и, будучи солдатом, поставил себя в этом обществе на отличную ногу. (Она так и написала - "на отличную ногу".) Дальше следовали советы не терять бодрости духа и верить в лучшие времена (когда только они настанут, лучшие-то времена?). Заканчивалось письмо призывами беречь себя и почаще обращаться к Евангелию.

Прочитав о Евангелии, он передернул губами и быстро сложил письмо.

Кормление между тем закончилось.

Обух ушел с миской за перегородку, а тигренок на непропорционально больших лапах растопырился посреди комнаты, Он был очень еще мал, и лобастая голова казалась слишком крупной для его желтовато-пестренького тела.

Постояв, тигренок важно пошагал к кабинету, но возвратившийся Обух подхватил его на руки и уселся с ним у стола.

Только теперь Достоевский догадался спросить, как же умудрился поручик увидеться с Анненковой, постоянно проживающей не в Омске, а в Тобольске. Обух объяснил, что Анненкова приезжала в Омск к дочери, которая перед масленицей сильно захворала.

Достоевский встревожился:

- Ольга Ивановна больна? И опасно?

Обух успокоил его: нет, младшая Анненкова поправилась и еще при нем стала выезжать.

- Я их родными считаю, - медленно и как-то особенно серьезно сказал Достоевский. - Прасковья Егоровна проводила меня в каторгу, а Ольга Ивановна встретила при выходе из каторги... Когда нас с Дуровым привезли в Тобольск, мы никого там не знали. И Анненкову тоже не знали. Но она, вместе с женой проживавшего в городе декабриста Фонвизина, пришла в пересыльный острог и выпросила у смотрителя свидания с нами. Такое участие со стороны незнакомых женщин имело тогда важнейшее значение, потому что прямо из Тобольска мы должны были отправиться в Омскую каторгу. Мы нуждались в дружеском ободрении. И неожиданно нашли его в квартире смотрителя. Там Прасковья Егоровна благословила нас в новую жизнь. А через четыре года, когда мы кончили свой срок, младшая Анненкова, Ольга Ивановна, сразу после тюрьмы приняла нас в свою семью, и мы более месяца прожили у нее, пока не получили назначенья - я в Семипалатинский батальон, а Дуров...

Достоевский остановился и, не кончив фразы, испытующе глянул на Обуха: ему показалось, что поручик задремал вместе с тигренком, свернувшимся на его коленях. Но глаза Обуха остро блеснули в сумерках, и Достоевский успокоенно сказал:

- Между прочим, Прасковью Егоровну только в России назвали Прасковьей. Она - урожденная Полина Гебль и родилась во Франции. В детстве - я это от нее слышал - ей довелось говорить с Наполеоном.

- С Наполеоном? - пошевелился Обух. - Говорить с Наполеоном? А я не знал!

В голосе его так явно прозвучала досада, что Достоевский рассмеялся и шутливо потребовал:

- Покайтесь, Вячеслав Владимирович, вы тоже из наполеономанов! Во-первых, вы поручик, во-вторых, артиллерист, в-третьих, своего тигренка назвали Бонапартом.

- Нет, я не потому, - вяло и будто с неохотой возразил Обух. - Я о Наполеоне думал... Но не так.

- Как же вы думали?

Достоевский опять взглянул на поручика. В сумерках, наполнявших комнату, он смутно видел лицо Обуха и скорее чувствовал, нежели угадывал его волненье.

- Я сейчас, сказал Обух, - я свечу принесу.

Он встал, опустил тигренка в лукошко и ушел за перегородку. Через минуту он вернулся с тяжелым подсвечником в руках. Заслоняя ладонью желтый огонек, он поставил подсвечник на стол и уселся на прежнее место.

Лицо его поразило Достоевского своим необыкновенно строгим и совершенно новым выражением.

Можно было подумать, что это лицо не желтым огоньком освещено, а большой и очень важной думой. У него даже глаза изменились и из серых сделались угольно-черными.

"Это оттого, что от волнения расширились зрачки!" - догадался Достоевский и отвернулся, будто опасаясь рассмотреть в расширенных зрачках то, чего нельзя видеть.

Обух молчал, неотрывно глядя на свечу. И вдруг он взглянул на Достоевского и выпалил в упор:

- Про индийский поход слышали?

- Вы поход Наполеона имеете в виду?

- Наполеона, - бесстрастным эхом отозвался Обух.

- Но этот поход не осуществился.

- Все равно.

Обух поморщился и опять повторил:

- Все равно. Он на Индию хотел. Раз через Россию на Индию, то Балхаша не миновать. У него карта была... Оттого и тигренок...

Он оборвал фразу, и Достоевский мысленно ее закончил: "...назван Бонапартом". То есть тигренок оттого назван Бонапартом, что найден на одном из пунктов не осуществленного Наполеоном похода на Индию.

Расстроенная речь Обуха была в Семипалатинске предметом недобрых, а чаще глупых шуток, и Достоевский один отваживался пускаться в длинные беседы с поручиком, усматривая за его косноязычием простую затрудненность в выражении мысли, незаурядно сложной и всегда по-своему интересной.

- Наполеон пятнадцать лет воевал, - сказал Обух, снимая со свечи нагар. - Англичане решились его уничтожить. Он флот построил, хотел через Ла-Манш. Англичане флот потопили. Он опять мог, но не построил. Потому что по-другому решил. Он Рейнские государства покорил, Нидерланды, потом Австрию, Пруссию. Он хотел весь континент отрубить... От Англии... Чтобы Англия высохла. Потом понял: надо не так. Почему не так? Потому, что Англия - дерево, а у него - топор. Значит, ему рубить. Но как? Дерево на острове, корни по всему свету. Главные корни в Азию уходят, в Индию. Значит, там рубить. Он сказал: надо на Восток... Если приведу в Индию небольшой отряд, англичан выгоню. То есть из Индии. Он пошел на Индию. В Москве остановили. Мы остановили. Опять неудача.

Англия тогда отстоялась. Не войной, не солдатами - золотом отстоялась. Она всегда золотом. Туркам платила, пруссакам, австрийцам. Всем, кто против Наполеона шел. А золото откуда? Из Индии. Значит, там главные корни... Наполеон один понимал, и за это уважаю...

Обух скомкал фразу, и Достоевский закончил ее для себя: "Уважаю Наполеона. То есть за то уважаю, что он один понимал, где находятся корни английского дерева".

Разговор чрезвычайно занял Достоевского, и он досадовал, что Обух остановился на полном разгоне, несомненно не сказав того, что мог бы сказать.

Обуху нельзя было во время таких бесед задавать вопросов, потому что он - Достоевский знал это по опыту - сбивался от вопросов.

Оставалось терпеливо ждать, когда поручик снова овладеет темой.

Но едва Обух возобновил разговор, Достоевский по первой же фразе понял, что у собеседника навернулась другая тема.

- Я не так, - сказал поручик, - я не с того. Давеча мы про Севастополь... Все правильно. Но я не согласен. Вы хотите войну вничью разыграть. Я не хочу вничью. Почему? Потому что мне пробка нужна.

Достоевский провел ладонью по бритому подбородку и, подумав, решился спросить, о какой пробке идет речь.

- Я объясню, - хмуро сказал Обух. - От бутылки пробка. Я о Черном море...

И, чуть помедлив, поправился:

- Нет, раньше о Средиземном.

Англичане закупорили Средиземное море. Гибралтаром закупорили. А у них в этом море берега нет. Ни одного вершка своего берега. В Черном море - не то. Черное море - бутылка, и турки на одной стенке, мы - на другой. Третья стенка, или нет - не стенка, а дно... Дно тоже у нас. Потому что дно - это Кавказский берег. На Кавказе племена, и с ними война. Мы там давно воюем, а конца не видно. Почему?

Мне Белихов говорил, подполковник. Он там служил, насмотрелся. Там как? У черкесов порох выйдет - они смирятся. Тогда турки плывут. Порох и оружие привезут на фелуках, - черкесы опять воюют. Так все время. Пока мир, пороху нет. Ежели мы с кем поссорились, у черкесов порох. Потому что у входа в море турок сидит. Он на Босфоре, у пробки, и Англия позволяет. Турок чем столько лет жив? Тем что Босфором торгует. Война из-за того и загорелась. И нам нельзя вничью! Нельзя! Мы войну на Дунае начали, а теперь в Севастополе. А почему?

Обух глянул на Достоевского раскаленными глазами, и Достоевский понял, что на этот раз он должен ответить.

Но что именно ответить?

Он рассеянно огладил свои светлые, рассыпающиеся под рукой волосы и, чуть подумав, сказал:

- Война переместилась в Севастополь не по нашему желанию, а потому, что Австрия правдами и неправдами добилась вывода нашей армии из Дунайских княжеств.

- Австрия! - подхватил поручик. - Так, Австрия... И еще пруссаки. Немцы не хотят, чтобы мы на Дунае. Но раз нельзя на Дунае, надо здесь...

Он махнул рукой на потемневшее окно и сердито договорил или, вернее, не договорил, а выкрикнул:

- Воевать!.. Нельзя в Дунайских княжествах, - надо в Среднеазиатских ханствах!

"Вот куда его кинуло! - удивленно подумал Достоевский. - Нет, он не зря шатается по степи".

Обух еще раз снял нагар со свечи и заговорил медленней и несколько плавнее:

- Я на Балхаше охотился. Со мной два киргиза. Сидим в камышах на тигра. У меня хорошее ружье, у них мультуки. Весной напахивает, но холодно. Один киргиз - он постарше, а одет хуже - прозяб, решил промяться. Только отошел - тигр. Он сразу бросился и ружье задел... лапой... Киргиз думает: что делать? Бежать?.. Нельзя, потому что бросится. Стоять? Тоже нельзя - страшно. Но киргиз стоит. Мы треск услышали - прибежали. Как увидели - глаза на лоб. Киргиз, который со мной, курок взводит. Но руки трясутся - не может стрелять. Тогда я выстрелил. Убил. Оказалось - тигрица.

Потом тигренка нашли. Киргизы говорят: "Это тебе!"

Я взял.

Переночевали, утром разъехались. Не успел версты отъехать, нагоняет киргиз. Тот, который под тигром стоял. Я спрашиваю, что надо. Он говорит: "Уезжай скорее!"

Я спрашиваю: "Почему скорее?"

Он мнется, потом объясняет: "Никому не скажу - тебе скажу. Сыновья Кенисары орду собирают. Скоро нападут, русских резать будут... Уезжай!"

Я спасибо сказал и поскакал. Прямо в Омск. Надо сообщить.

Приезжаю - и сразу к Гасфорду. Чиновник говорит: "Подождите!"

Я сажусь, жду. Час жду, два жду.

Вдруг Гасфорд выходит.

"Здравствуйте, поручик!"

"Здравия желаю!"

"Вы с Балхаша?"

"Так точно, ваше высокопревосходительство!"

Он ближе подходит.

"Скажите, поручик, Мамбет-Токубинская волость Средней Орды по-прежнему в районе Балхаша кочует?"

"Так точно!"

"А раньше она на урочищах Иншбулака кочевала?"

"Так точно!"

"Но теперь эти урочища заняла Алтын-Сарымовская волость, не так ли, поручик?"

"Так, ваше высокопревосходительство!"

Ему мало. Он про Кара-Киреевскую волость спрашивает правильно, хочет памятью удивить. А я знаю: он битый час над картой сидел, названия заучивал. Потом чиновника вызвал, с ним начисто повторил. А для чего? Чтобы пыль в глаза: смотри, поручик, - я генерал-губернатор, сижу в Омске, но степь у меня как на ладошке.

Пустил пыль, доволен... Зовет в кабинет.

Вошли. Я доложил про сыновей султана. Он на стол показывает.

На столе Коран, Евангелие, между ними тетрадь.

"Видите?"

"Так точно, вижу!"

"Понимаете?"

"Никак нет!"

Он весь сияет: "Хитрая политика, поручик, высокая политика". И тут же по-немецки запустил: "Die hohe politik"¹. Спрашивает: "Понимаете?"

¹ (Высокая политика (нем.).)

"Никак нет!"

Он говорит: "Киргизы мусульманами считаются. Но они не вполне мусульмане. Они язычники и слушаются шаманов. Значит, они в дикарстве пребывают и оттого скот крадут, набеги делают. Их надо избавить от дикости, - понимаете, поручик?"

"Никак нет!"

Он берет тетрадь.

"Тут проект новой религии. Сам составил. Часть из Евангелия взял, часть из Корана, а часть из Степного устава. Дам киргизам новую религию, они успокоятся. Что скажете, поручик?"

Я говорю: "Осмелюсь доложить, ваше высокопревосходительство, не успокоятся".

Он, как индюк, надулся... И... прогнал.

Я прямым направлением к обер-квартирмейстеру. Генерал-лейтенант Сильвергельм сразу принял. Спрашивает, что угодно.

Я доложил про сыновей.

Сильвергельм говорит: "Меры приняты!"

Я говорю: "Осмелюсь спросить: какие меры?"

Он хмурится: "Много хотите знать, поручик!"

Я не отступаюсь и опять про сыновей Кенисары.

Говорю: опасность велика, у них пять тысяч всадников.

Он одно: "Иррегулярная сволочь!"

Я подтверждаю: "Так точно, иррегулярная. Но за ними может сильный отряд прийти. Который англичане готовят. В ханствах".

Он опять свое: "Меры приняты!"

И, главное, важно так: мы все предусмотрели, а ты не суйся. Мы больше знаем... Только держим в секрете.

Дураки! У одного религия, у другого секрет! А секрет всему Омску известен. Я в благородном собрании в тот же вечер узнал: из Тобольска пушки везут и ядра. И знаете какие? Да те, что при Павле в Тобольск доставили. Тогда такой план был: один корпус из Оренбурга идет, другой из Тобольска, чтобы по Иртышу до Семипалатинска, а потом сухопутьем на юго-восток... Прямо на Индию.

Поручик умолк.

Достоевский улыбнулся и сказал:

- Так, чего доброго, к меня с павловскими пушками пошлют на Индию!

Обух закрыл глаза и откинулся на спинку стула. "Утомился он", - подумал Достоевский и торопливо встал.

Обух тоже поднялся и, уже стоя, медленно проговорил:

- В тридцать девятом году английский подполковник Берне появился в ханствах, интригу повел... В Петербурге узнали, послали Виткевича, поручика. Виткевич и Берне сцепились. Это во дворце было, у эмира. Они друг перед другом стараются, один одно обещает, другой другое. А эмир одному улыбается и другому улыбается. У них война, только без выстрелов. Проиграл Берне. Эмир велел прогнать, и Бернса прогнали... А Виткевичу - почет. Тогда мы хорошо начали. Но до конца не довели. Теперь расплачиваемся...

Обух помолчал и опять ударился в сторону:

- Они там говорят: нет войск. Правильно, войск нет: всё в Севастополь. Но здесь? Много ль нужно? Двинуть бригаду в ханства - англичане бросят Севастополь. Почему? Потому что войска в Индию повезут. Отвлекающий удар... А Гасфорд не понимает, и Сильвергельм не понимает.

- А вас лишают Тулона! - пошутил Достоевский, но тут же пожалел о шутке, потому что умное и твердое лицо поручика сразу исказилось. - Простите, Вячеслав Владимирович, - сказал он и схватил поручика за руки.

- Пустое! - сказал Обух. - Завтра я уезжаю.

- Вам еще собраться надо! - заторопился Достоевский.

Обух не стал удерживать, прихватил свечу и проводил его в прихожую.

Только здесь Достоевский вспомнил про денщика Маркела и спросил, куда он подевался.

Обух ответил:

- Послан за вьюками. У меня теперь три лошади. Две под верх, третья под вьюки. Маркел со мной едет.

Достоевский оделся, отворил дверь.

Обух поставил свечу на подоконник и вышел в сени...

Здесь в темноте он притянул к себе Достоевского, поцеловал и с заметным волненьем произнес:

- Прощайте. Е-если н-не вернусь, т-тигренка вам. Я-я с-сказал хозяину.

- Что это вы? - встревожился Достоевский и, решив обратить все в шутку, принужденно засмеялся: - Вы лучше Василисе Прекрасной подарите, Пошехоновой... Она у нас первая дама, вы представляете, какой будет эффект, когда она в сопровождении тигра выйдет в гостиную.

Шутка опять не удалась.

- Нет, я вам, - сухо и твердо сказал Обух и, отворив дверь на улицу, тихо добавил: - Только не говорите. До времени.