Продолжение исповеди

    Существо, любившее меня,
и которое я любил безмерно...

Из писем Достоевского

Марье Дмитриевне, однако ж, пришлось вспомнить об этом событии, но уже не в Харькове, а в Астрахани, когда она возвратилась к отцу.

К этому времени у нее установились достаточно зрелые воззрения на мир и выработались твердые привычки, прочно связанные с той жизнью, какую она вела в Харькове. Астрахань показалась ей чем-то вроде тюрьмы. Здесь и помыслить нельзя было ни о театре, ни о любительских спектаклях, какими до пресыщения услаждались харьковцы.

Сама природа Астрахани, кажется, создана для того, чтобы затруднять общение людей.

Здешние жители тем только и заняты, что ищут спасения то от нестерпимой летней жары, то от диких зимних морозов. Городок в этом смысле совершенно похож на Семипалатинск: летом его улицы засыпаются песком, зимой - утопают в снегах. Ветры свирепствуют во все времена года и дуют со всех сторон, то есть и со степи и с моря. А летом зной достигает таких градусов, что люди даже при морянах не чувствуют облегченья. Если прибавить к этому бестолковую сутолоку базаров с унылым ревом верблюдов и гортанными криками погонщиков, то получится полная картина астраханской жизни, которая с первого же взгляда не полюбилась Марье Дмитриевне.

Родительский дом также не произвел на нее отрадного впечатления. Сестры поражали грубостью манер, отец же подавлял мрачностью. Знакомства семьи ограничивались несколькими чиновничьими домами, где пошлая и мелкая жизнь разнообразилась только лишь сплетнями да еще вздорными хозяйственными ухищрениями.

Подобное общество не могло доставить удовольствия, и она избегала сближения с астраханцами. К счастью, гости не очень часто посещали дом, потому что отец слишком был занят служебными делами.

Он занимал должность начальника карантина, а так как в Астрахани эта должность соединена с множеством хлопот, то отец почти не выходил из своей конторы. В тот год карантинных чиновников до изнурения озабочивала холера, которая опустошительно прошлась по городам Персии. Едва Астрахань отстоялась от этой напасти, как в степи вспыхнула оспа. Эпидемия быстро приобрела размеры огромного бедствия. Калмыки считали ее чем-то вроде наказанья божьего и на этом основании даже не противились ей, а вымирали целыми селениями. Живые не успевали хоронить мертвых, и нередко случалось, что трупы растерзывались волками.

Со своей малочисленной карантинной командой отец был бессилен перед таким бедствием, и ему оставалось только, как избавления, ждать смерти. Но избавление пришло иным путем: в момент самой сильной растерянности, когда местные власти готовы уже были бросить на произвол судьбы карантинного начальника, в Астрахань прискакал флигель-адъютант, посланный самим императором.

Это был красивый, медлительно-величавый в движениях и меланхолически-спокойный полковник, примерно тридцатилетнего возраста. Царские вензели на его эполетах произвели в Астрахани такое действие, какое вполне можно было сравнить с действием палки, неожиданно воткнувшейся в самую вершину большого и спокойного муравейника. Чиновники, засидевшиеся в своих домах и отказавшиеся от борьбы с "черной смертью" (так калмыки называли оспу), возвратились к местам службы, воинские команды поспешно выехали в степь, расстроенная машина управления наладилась и заработала в полную силу.

Полковник сделался как бы временным управителем города, облеченным неограниченной властью. Все карантинное дело сосредоточилось в его руках. Днем он усердно сидел в конторе карантинного начальника, вечером посещал его на дому.

В скором времени определилось, что причиной частых его визитов является Марья Дмитриевна. Сестры заметили это, и завистливые их колкости, в соединении с низкими сплетнями, распространившимися в городе, чрезвычайно обеспокоили старого Констана.

Полковник нравился Марье Дмитриевне, но она до крайности терялась в его присутствии, смущаемая тем приметным выражением сосредоточенной печали, будто навсегда застывшем на бледном и красивом лице флигель-адъютанта. В постоянстве этой печали чувствовалась какая-то тайна, и Марья Дмитриевна испытывала перед ней невольный трепет.

Между тем внимание, оказываемое ей полковником, сделалось в такой мере настойчивым, что отец посчитал нужным сказать ей, что флигель-адъютанты не женятся на провинциальных девушках и что, принимая ухаживанья полковника, она только скомпрометирует себя. В меру возможности она успокоила отца, но потеряла собственное спокойствие.

Наконец момент развязки наступил. Как-то раз, оставшись с ней наедине, полковник с приметным волнением сказал, что она до странности похожа на одну женщину, бесконечно дорогую ему по сладостным и грустным воспоминаниям. Такое вступленье не понравилось Марье Дмитриевне, и она постаралась переменить эту тему, переведя разговор на воспоминания о своей жизни в Харькове. Перебрав несколько эпизодов, она по ходу разговора упомянула о несчастном семействе Рудаковых. Это вызвало действие неожиданное и необыкновенное: полковник переменился в лице и в чрезвычайном возбуждении стал прохаживаться по комнате.

В жизни возможны, оказывается, ситуации, встречающиеся только в романах.

Справившись со своим волненьем, полковник уселся против Марьи Дмитриевны и неожиданно объявил, что он и есть тот самый кавалергард, который восемь или девять лет тому назад невольно вызвал к действию роковые силы, погубившие купеческое семейство в Харькове. История Рудаковых имела, оказывается, продолжение.

Дело в том, что слух о печальной судьбе юной Рудаковой дошел до Петербурга, и кавалергард, чувствуя свою вину перед девушкой, решил избавить ее от мрачного удела монахини. Решенье было твердое и неотменное. Не теряя времени, кавалергард послал на разведку слугу. Этот человек, безгранично ему преданный, установил местопребывание девушки и быстро возвратился в Петербург.

Приблизительно через неделю кавалергард, в сопровожденье этого же слуги и двух верных друзей, очутился близ монастыря, укрывшего за своими стенами несчастную красавицу.

Все было приготовлено к бегству иль к похищению Рудаковой. Друзья с наемными тройками дожидались в монастырской слободке. Слуга с веревочной лестницей спрятался в роще, в десяти шагах от каменной стены. Сам кавалергард вошел в монастырь, переодетый в скромное платье богомольца.

Произошло это в субботу вечером, когда в монастыре служили всенощную.

Войдя в собор, кавалергард укрылся в тени массивной колонны и стал придумывать способы тайно увидеться с несчастной Рудаковой. Он был уверен, что она здесь, в соборе, но, приглядываясь к усердно молившимся монашкам, почему-то не находил ее.

Он стал уже отчаиваться в своих поисках, как вдруг высокий и чистый голос, выделившийся из стройного монастырского хора, донесся до его слуха. Он узнал этот голос и в странном бессилье опустился на колени. Новое, неведомое дотоле чувство вошло в его сердце, и он понял, что здесь, в монастыре, его ждет не легкое романтическое приключение, а коренной перелом судьбы.

Овладев собой, он осторожно приблизился к клиросу. Высокий и массивный киот, отделявший хор от богомольцев, укрывал за собой черную стаю клирошанок; он не видел своей монастырки и должен был удовольствоваться ее пением.

Так, не видя ее, а только слыша молитвенно-печальный голос, он отстоял всю службу, а когда всенощная подошла к концу, тихо удалился на паперть и стал ожидать выхода монахинь.

Все чувства напряглись в нем до крайности. Он слушал скрипенье фонаря, озарявшего каменные плиты крыльца, и взволнованно думал о том, что сейчас судьба его решится. Все зависело от того, согласится ли Елена (так звали Рудакову) последовать за ним. Он имел основание усумниться в ее согласии, потому что она своим уходом в монастырь сильно осложнила положение.

Но если она откажется, что тогда? Тогда его жизнь круто переломится. Тут же он убеждал себя, что она не захочет его гибели и что в свои девятнадцать иль двадцать лет она не решится отказаться от света. Так он думал, стоя на паперти и слушая доносившееся из церкви стройно-протяжное пение хора, в котором по-прежнему явственно выделялся красивый голос Елены.

Но вот пение прекратилось, из церкви донеслось слитное шарканье ног. Он отступил за отворенную дверь и прижался к стенке. Монахини появились молчаливой толпой. Старые и молодые, согбенные годами и юношески стройные, они шли, не оглядываясь по сторонам, и в благоговейной тишине слышался только звук шагов и шелест их рясок.

Он опасался, что монахини увидят его, но этого, по счастью, не случилось, и он, стоя за дверью, благополучно дождался Елены.

Она появилась в одной из последних пар, и он только на мгновенье увидел бледное ее лицо. Отделившись от спутницы, она пошла к домику, невысокие стены которого белели, утопая в темной от ночного сумрака зелени. Он понял, что ее келья находится там, и, как только монахини скрылись из виду, осторожно пробрался в густо разросшийся палисадник перед ее окнами.

Дом, в котором она скрылась, имел всего пять окон, но кавалергард не знал расположения комнат и поэтому решил ждать, чтобы случай открыл ему ее келью.

Ждать пришлось недолго: в одной из комнат зажегся свет, и в стройной, высокой женщине, двинувшейся к окну, чтобы задернуть занавеску, он сразу же узнал Елену.

Он приблизился к дому и осторожно постучал по стеклу.

Занавеска отдернулась - Елена увидела его и в ужасе отшатнулась.

Он знаками показал, что просит ее выйти.

Она погасила свет и затихла.

Он набрался решимости и еще раз постучался.

В этот момент за его спиной раздались шаги.

Он обернулся и увидел ее перед собой.

- Это вы? - сказала она. - Зачем вы здесь?

Глаза ее сверкнули так уничтожающе, что он потерялся и не очень твердо объяснил свои намеренья.

Она отрицательно покачала головой и только простонала:

- Поздно!

Тогда он упал к ее ногам и стал убеждать ее отказаться от страшного решенья. Он говорил, что она еще не успела принять постриг и, следовательно, может оставить эти стены. Он просил ее руки и клялся создать ее счастье, он говорил, что не может без нее жить и что ее отказ сделает его несчастнейшим из смертных.

Она сказала:

- Молчите, молчите! - и закрыла лицо руками.

Так она стояла некоторое время, а потом каким-то обреченным и отчаянным жестом уронила руки.

Она была смертельно бледна, на глазах ее блистали слезы.

Бессильным своим жестом она заставила его подняться. Он встал перед ней, ожидая решенья судьбы. Он теперь знал, что его жизнь находится в ее руках. Но она молчала, задыхаясь от волненья, и слезы все катились и катились по ее лицу, переворачивая в нем сердце.

Наконец она слабо вздохнула и вдруг с горькой решимостью объявила, что любит его, что полюбила с первого взгляда, но что ей нельзя за ним последовать, потому что их разделяет могила несчастного ее отца, жестоким палачом которого она сделалась против собственной воли.

Он начал было разубеждать ее, но в это время на монастырском дворе, звонко отдаваясь по каменным плитам, послышались чьи-то шаги, и она в страшном испуге стала умолять его немедленно скрыться. Он не уходил и пытался удержать ее. Она с неожиданной силой вырвалась и, тоскливо прошептав: "Прощай, не губи меня!", торопливо скрылась в доме.

Он понял, что надеяться больше не на что и что теперь надо только выполнить волю бедной монастырки и удалиться так, чтобы не навлечь на нее подозрений.

Он без посторонней помощи перебрался через монастырскую стену и один, без слуги, явился в дом, где его поджидали друзья.

Они кинулись с расспросами, но он только сказал, что все погибло, и уклонился от дальнейших объяснений.

Возвратясь в Петербург, он заперся в своей квартире. Это были дни, когда смерть стучалась во все двери его дома. Но он отверг самоубийство, как выход слишком легкий и слишком малодушный. Участь его сложилась иначе: он подал рапорт о переводе в армию и, пренебрегая уговорами командира полка, а также недовольством родителей, твердо отстоял свое решение.

Осенью он был уже на Кавказе. Главнокомандующий предлагал ему остаться при штабе, но он отпросился в гарнизон, добровольно избрав одно из самых глухих укреплений на Черноморской линии. Тут началась для него новая жизнь, простая и воинственная.

Получив при переводе из гвардии в армию чин майора, он оказался вторым по старшинству офицером в гарнизоне. Но он не обращал никакого внимания на свое старшинство и не уклонялся даже от таких обязанностей, какие были впору самому зеленому из субалтернов. Он искал воинских трудов и опасностей, смерть не раз заглядывала ему в глаза, но, заглянув, проходила мимо. За четыре года пребывания на Черноморской линии он не был даже ранен, хотя состав гарнизона в этот срок, из-за убыли в солдатах и офицерах, был трижды обновлен.

Но самое удивительное довелось пережить ему на пятом году службы, когда скопище горцев в шесть или семь тысяч сабель внезапно обрушилось на укрепление, гарнизон которого насчитывал не более четырехсот человек. Комендант был убит при первом же штурме, и командование по старшинству перешло к нему.

Он отбил четыре штурма, почти непрерывно следовавших один за другим.

Когда из соседней крепости пришел на выручку отряд, рассеявший своими пушками скопище черкесов, у него оставалось под рукой всего пятьдесят восемь пригодных к бою солдат и один юнкер.

Смерть обошла его и на этот раз, а вместо желанной смерти явилась слава. Действия его при обороне укрепления были замечены, государь приказал вызвать его в Петербург. Он был награжден крестом, чином полковника и званием флигель-адъютанта. Густые эполеты с императорским вензелем дали ему отменное значение в свете. Он остался к этому равнодушным и только искал случая, чтобы возвратиться к прежней безвестности.

Вот почему, когда государю понадобился человек, которого можно было бы с сильными полномочиями послать на эпидемию в Астрахань, он выпросил для себя это назначение. Усердие, проявленное им, было объяснено в свете его тщеславием и жаждой новых отличий. Но не тщеславие им руководило, а надежда на то, что смерть, не захотевшая встретиться с ним на Кавказе, быть может, поджидает его в степи, среди калмыцких юрт.

Именно с такой мыслью он явился в Астрахань. Но теперь направленье его мыслей переменилось: здесь, в Астрахани, он вдруг почувствовал, что душа его воскресла для любви...