Человек угла

  Вы больны, раздражены, обижены... 
вот основание вашего характера...

Из писем Достоевского к М. А. Исаевой

- Как я могла ответить ему? - прервав свою исповедь, спросила Марья Дмитриевна.

Вопрос был чисто риторический, и Достоевский ничего не сказал.

Марья Дмитриевна чуть помедлила и заговорила опять:

- Когда девушке впервые приходится выслушивать предложение, она не может не смутиться... Но я не только смутилась, а прямо потеряла всякое соображение.

Я в то время была слишком молода и слишком глупа, и одна догадка, что меня, может быть, полюбили только по воспоминаниям, только по какому-то сходству с другой женщиной, возмутила во мне всю мою гордость. К счастью, я не выказывала уязвленного самолюбия, и ответ получился сдержанный и не вовсе глупый.

Я сказала, что человеку не дано знать себя до конца и что он, то есть полковник, никогда не сможет забыть прелестной и несчастной монастырки, а так как власть воспоминаний велика, то я окажусь не в состоянии затмить идеальный образ, который живет в его сердце. Все это было сказано с такой убежденностью, что он ничего не сумел возразить и с опечаленным видом удалился.

В тот же день он уехал в степь, а через семнадцать дней его сразила оспа. В Астрахань его привезли мертвым, но я не видела его в гробу, потому что, из опасения заразы, крышку гроба при отпевании не разрешили поднять. Говорили, что оспа неузнаваемо его изуродовала. То, что его хоронили в закрытом гробу, мне представлялось актом милосердия, совершенно мною не заслуженным. Я была в отчаянии и справедливо называла себя убийцей. Оправдание дальнейшей моей жизни я находила только в искуплении вины, в твердом решенье возложить на себя крест, отдаться какому-нибудь доброму делу. Когда следующей весной в Астрахани появился Александр Иваныч, я еще до его сватовства...

Марья Дмитриевна тронула Достоевского за рукав, глянув перед собой, с неподдельной тревогой воскликнула:

- Господи, да куда же это мы зашли?!

Перед ними высились стены менового двора, синевато-белые от луны. Низенькие коновязи отчетливо выделялись среди сугробов. Ветер со слабым шелестом ворошил пучки сена, разбросанные по всей площади.

Марья Дмитриевна снова тронула Достоевского за рукав и решительно сказала, что ей надо идти.

Они прибавили шагу. Достоевский молчал: рассказ Марьи Дмитриевны сильно его встревожил.

Он догадывался, что правды в этом рассказе ровно столько же, сколько и вымысла, но в его положении это было безразлично: человек угла тем и примечателен, что он верует в свои фантазии так же крепко, как и в жизненную правду.

Это все Марлинский, черт его забери!

Но на нее повлиял не один Марлинский, а еще и Жуковский с поэтической своей мертвечиной, и Карамзин с заимствованной от Руссо слащавой чувствительностью. Карамзинское сказывалось не столько в слоге, сколько в самом духе ее повествования.

Он не мог этого не заметить, потому что Карамзина знал с детских лет. В родительском доме этот писатель признавался образцовым, и отец по вечерам охотно читал в семейном кругу "Бедную Лизу" или же "Историю государства Российского". Великолепный слог автора "Бедной Лизы" так прочно был усвоен в доме, что мать, уезжая летом в сельцо Даровое, присылала оттуда отцу нечто вроде знаменитых "Писем русского путешественника". Память до сих пор сохраняла наиболее кудрявые обороты из материнских писем:

"Сия гибельная догадка, как стрелой, пронзила и легла на сердце..." "Горестное предчувствие утвердило меня в сей мысли..."

Сия гибельная догадка... Стало быть, не Александр Иваныч, а сей поэтический мертвец преграждает путь к ее сердцу...

Она как будто угадала его мысли и сама заговорила об Александре Иваныче. С бесстрашной откровенностью она призналась, что, когда Александр Иваныч посватался к ней, она сразу же приняла его предложение, потому что решилась принести себя в жертву. Александр Иваныч был тогда моложе, и пороки в нем не успели еще развиться. Склонность к вину заметна была в нем и тогда, но она относила эту склонность к беспорядочности холостой жизни и надеялась победить ее.

Надежды, к сожалению, не оправдались, но это ничего, решительно ничего не меняет.

- Я не оставлю Александра Иваныча, - закончила свое признанье Марья Дмитриевна и, чуть помолчав, добавила: - Я никогда не смогу его оставить, потому что это мой крест.

- Значит, я не должен бывать у вас, - нерешительно и тихо сказал Достоевский.

- Почему же не должны? - удивилась Марья Дмитриевна.

- Да потому, что это невыносимо, - все так же тихо сказал Достоевский и вдруг, с прорвавшейся тоской, воскликнул: - Видеть вас и не сметь надеяться! Нет, лучше уж с ума сойти или в Иртыш головой...

Глаза Марьи Дмитриевны блеснули из-под мехового капюшона.

- Вы не великодушны! - высокомерно сказала она.

Достоевскому показалось, что слова ее на холодном ветру прозвенели, как удары столкнувшихся льдинок.