В кордегардии

   Занимаюсь службой, хожу
на ученье и припоминаю старое...

Из писем Достоевского

Он всегда удивлялся необыкновенной способности солдат спать где ни попадя. Стоит только солдату обогреться с морозу, да выкурить трубочку или вонючую цигарку, да потолковать о том и о сем, как уже начинают слышаться томительные вздохи и затяжные, длинные-предлинные зевки, которые непременно кончатся тем, что человек завалит голову за плечо и вдруг захрапит во все, как говорится, завёртки. Он не умел овладеть этой способностью ни в каторге, где его окружали солдаты, ни здесь, в батальоне, где надсадный бой барабана неутомимо отсчитывал тягучие дни и часы.

Вот и сейчас он один бодрствует в кордегардии в то время, как снятая с караула смена спит глубоким и почти что мертвым сном.

Он сидит у окна и не сводит глаз с тропинки: на ней в любой момент может появиться караульный офицер. В кордегардии очень тепло, но он не расстегивает крючков мундира, хотя и знает, что ему такая вольность не была бы поставлена в вину. Он раз и навсегда решил не допускать даже самых ничтожных уклонений от правил.

Рядовой из политических преступников должен быть строгим к себе. Это уже бесспорно, это он проверил до конца.

Но как надсадно, как по-гоголевски роскошно храпят эти мудрецы! Они отлично знают, что он сторожит их сон! Ежели появится офицер, сторож разбудит унтера, а одного унтерского окрика довольно, чтобы солдаты вмиг поднялись и сделались пригодны к несению службы.

В солдатстве иначе нельзя.

"Но на чем же я остановился все-таки?

Кажется, на новом сочинении. Да, замысел хорош. Ежели только позволят печатать, я сумею вернуть себе прежнее имя. Сейчас читающая публика упивается Тургеневым, Писемским и еще этим увальнем Гончаровым - благопристойнейшим чиновником. Бог, будто на смех, одарил его великолепным талантом. На небосклоне поэтическом ярко разгорелась звезда Некрасова. Появились и новые писатели, которых раньше не было.

Но первое положение в литературе занимает Тургенев. И по заслугам занимает: его "Записки охотника" просто превосходны. Сейчас он возвращен в Петербург из родового своего имения, где два года протомился в ссылке. Неплохая, прямо сказать, ссылка. Да ведь это тому равносильно, как если б зайца бросили, в кустарник! Тургенев, однако, сопричислил себя к великим мученикам политическим и с готовностью - Врангель рассказывал - принял самые лестные знаки общественного внимания. Еще бы, еще бы: пострадал некоторым образом за поминальную статейку о Гоголе, и даже на месячный срок в узилище был ввергнут! То есть, попросту говоря, на гауптвахту при части посажен.

Но что сталось бы с бедным Тургеневым, когда бы его не в полицейскую часть сволокли, а в Петропавловскую крепость? На гауптвахте он и минуты одиночества не изведал, поклонники и поклонницы и тут не обходили его уважительным вниманием. За месячный срок у него в узилище - это опять-таки Врангель сказывал - чуть ли не пол Петербурга перебывало. В Петропавловской крепости такого и в помине нет, - там дело строго поставлено. Как в похоронной конторе. Иль как на кладбище. И тишина там такая же строгая, как на кладбище: прозвенят печальные куранты, и опять тишина, пропищат мыши в подполье, и опять безмолвие. От каменного молчания даже такие крепыши, как пропагатор Петрашевский, начинали там сами с собой разговаривать. А иные и до лицезрения чертей докатывались.

Тургенев бы тоже до лицезрения чертей дошел: этот великан, этот с виду колосс Родосский, до странности слаб, до смешного боязлив. Во время питерской холеры, например, он от одного воображения заболел так, что пережил все признаки холерные в неумолимой их последовательности. Случись это с кем другим, человек навсегда приобрел бы смешную репутацию. Но Тургенев вывернулся: ловко и даже грациозно сумел, встав с мнимо-смертного одра, в комическом виде обрисовать свой якобы наследственный страх перед холерой. Как великолепно рассказал он тогда анекдотец о собственной матушке, которая по вине холеры выступила однажды не то в роли богородицы, не то великомученицы.

Анекдотец относился еще к детским его годам. Холера посетила в те времена Орловскую губернию, и матушка Тургенева, узнав от какого-то эскулапа, что страшная болезнь передается по воздуху, решила наглухо затвориться в своей спальне. Но решение оказалось практически невыполнимым: обязанности рачительной помещицы принуждали ее к сношениям с внешним миром, и вот матушка призвала домашнего министра Авдеича или Андреича и строго-настрого приказала ему придумать другое "средствие". Сельский мудрец, перебрав все волосы в своей патриархальной бородище, обратился к столяру и распорядился построить не то ковчег, не то стеклянный колпак, - словом, такое сооружение, в котором, носимая слугами, барыня могла бы передвигаться по полям, обозревая крестьянские работы и в то же время не дыша зараженным воздухом. Необыкновенное сооружение было изготовлено, в назначенный день барыня, зажимая нос надушенным платочком, вошла в стеклянный колпак. Дюжие мужики, заранее облюбованные и отобранные Авдеичем или Андреичем, понесли ее в поле. Ковчег вышел тяжеловатым, и носильщики образовали изрядную толпу. Сосед-однодворец, подслеповатый старик, встретив процессию на дороге, простодушно решил, что это ради избавления от напасти богомолы подняли и несут в киоте монастырскую икону божьей матери. Старик был усердно верующим человеком, - когда в глаза ему блеснуло стекло ковчега, он поспешно соскочил с одноколки, встал на колени и, как полагается истинно православному человеку, еще издали отвесил богородице земной поклон.

Вот какую историю сочинил тогда Тургенев. Хитрец спрятался за маменьку: ее фантастическим чудачеством он не только развеселил насмешников, но и обезоружил их.

Иначе и не могло быть, потому что Тургенев артист и обольститель по природе!

Есть что-то женское в этом постоянном его стремлении обольщать и очаровывать. Вот я... разве с первых минут первой же встречи не был увлечен этим человеком? Нет, не увлечен, слово не то, - не увлечен, а слепо и самозабвенно влюблен был в Тургенева. Он тогда явился из Парижа в ореоле европейских новейших идей и во всем блеске молодого, но уже отчетливо выработанного артистизма. Богатырь, красавец с розами, цветущими на щеках, он в ту пору казался мне изящнейшим сочетанием барина-аристократа и поэтически воодушевленного художника. Всеми дарами природы наделен был этот человек в моем воображении, и я даже неистощимо глубокий характер приписывал ему, не видя иль не желая видеть, того, что при всем огромном таланте своем и действительно европейском образовании Тургенев слабого характера человек. Вольно же было не замечать глиняных ножек колосса!.. Ежели уж мне так понадобилось тогда найти глубокий характер, то его не у Тургенева следовало искать: Некрасов - вот действительно сильный характер. Но в Некрасове я прежде всего замечал его предпринимательство. Надо же было дойти до такой слепоты, чтобы не увидеть, к какой высокой цели направлено было то, что я называл предпринимательством! Из ничего создать "Современник", отлично поставить журнал, обозначивший целую эпоху в литературе, - вот что такое предпринимательство Некрасова.

Одно это дает ему право на благодарность потомков.

А "Современник" - еще не весь Некрасов, Он не только журналист с исключительным чутьем к важнейшим нуждам литературы, но еще и превосходный поэт. Может и так случиться, что стихи его встанут в один ряд со стихами Лермонтова и даже поравняют его с Пушкиным. Кто-кто, а уж Некрасов не потеряется, не пройдет бесследно...

И в жизни моей он тоже не пройдет мимоходом.

Я-то знаю теперь, что он для меня... Ежели суждено мне вернуться к деятельности писателя, то Некрасов первый поспособствует этому. Он безошибочно оценил "Бедных, людей", он оценит и новый мой труд. Со своей проницательностью он не сможет не задуматься о том, что письмо Белинского, адресованное Гоголю, еще не вовсе изветрилось из общественной памяти. Когда я возвращусь на журнальную арену с небывалым, необыкновенным для нашей литературы типом российского Тартюфа-приживальщика, Некрасов непременно догадается, что в литературных и философских рассуждениях своих мой Тартюф кое в чем воспроизводит Гоголя "Выбранных мест из переписки". Того Гоголя, что от лучших творений своих отрекся вдруг и..."

Тут мысли его смешались, потому что на снежной тропинке появился караульный офицер.

Это был Веденеев, известный всем въедливой своей требовательностью. Достоевский не на шутку встревожился и крикнул:

- Буран!

Унтер, сразу вскочив, принялся расталкивать солдат.

Когда Веденеев вошел, унтер, успевший уже овладеть положением, сделал два шага вперед и коротко отрапортовал, что происшествий по службе не было.

Веденеев, в батальоне прозванный Бураном, оглядел сначала кордегардию, а потом сонные, опухшие лица солдат. Явных нарушений не было, солдаты стояли ладно, и он, при всей злобной придирчивости своей, ни к чему не мог прицепиться.

Но вот глаза его остановились на Достоевском. Он грозно нахмурился и крикнул:

- Отчего воротник не расстегнут?

Достоевский отметил безличность обращения и понял это так, что Буран не хочет сказать ему "ты". Это уже хорошо: Буран, стало быть, узнал, что он получил приглашение запросто бывать у губернатора.

"Прослышал, собака!" - злорадно подумал Достоевский и, опустив руки по швам, неторопливо стал объяснять, что не расстегнулся в согласии с уставом.

Буран пошевелил усами и сердито рявкнул:

- Это уж сверх меры. Здесь не Севастополь, а тыловой гарнизон.

Достоевский молчал, глядя в рачьи глаза офицера. Веденеев не выдержал и отвернулся.

- Уставщик нашелся! - начальственно проревел он. - Не по разуму усердие, не по шерсти честь.

Начальственный рык явно прикрывал отступленье. Достоевский понял, что Буран отстанет от него отныне и навсегда. Вот уж совсем славно. А причиной всему - Врангель, это он нашел ход к губернатору... И если так пойдет дальше... Но нет, не надо загадывать, пусть будет что будет, а пока - терпенье, терпенье...