Бедный Иов

 Жил он жалованием, состояния
не имел никакого, и потому,
лишась места, они впали в
ужасную нищету...

Из писем Достоевского

Хорошая картина вызывает восторг и умиление. Но стоит только обернуть ее тыльной стороной, как появится Неокрашенная поверхность - холст, неприглядно испещренный паутиной, холст грубый и до черноты запыленный. Нечто подобное представилось Паше, когда он, бережно неся блюдце со стаканом, вошел за перегородку к отцу.

Александр Иваныч, погрузясь в продавленное кресло, сидел у непокрытого стола. От всего облика Александра Иваныча веяло безнадежной оброшенностью. Ноги он протянул так, что войлочные туфли, надетые на босые ступни, упирались прямо в перегородку. Расшлепанные эти туфли потеряли всякое подобие формы. Не лучшего свойства был и халат, или, вернее, хламида, в которую папенька кутался: изо всех ее дыр торчала свалявшаяся вата, а самая материя так заносилась, что первоначальный цвет стал совершенно неразличим.

Перед Александром Иванычем лежала книга. Она была единственным опрятным предметом на захламленном столе, но чтец перелистывал ее без всякой охоты: лицо его, отечное и желтое, выражало одну лишь скуку.

Когда Паша вошел, папенька, отодвинув книгу, обрадованно простер длиннущие руки. Паша поставил стакан и кинулся к отцу. Александр Иваныч прижал мальчика к исхудалой груди и прерывистым шепотом заговорил:

- Вот и хорошо, Пашенька, вот и хорошо, голубчик, что ты меня вспомнил. Я здесь один все, как Иов на гноище. Но я не ропщу, не ропщу, дружочек, я не осуждаю и осуждать не смею, потому что - кто я для них?

Александр Иваныч усмехнулся и язвительно показал на перегородку, за которой гости Марьи Дмитриевны толковали о несчастном для русского воинства деле при Альме. Паша ничего не говорил, а только оглаживал ручонками всклокоченную бороду отца.

Не дождавшись ответа, Александр Иваныч склонился к маленькому ушку сына и зашептал опять:

- Кто я для них? Трость евангельская, ветром колеблемая, чиновник, места лишенный, пес, колесом раздавленный! Маменька меня в закуток прогнала, а я тому не противлюсь и противиться не смею, потому что пороки мои вопиют. У меня, Пашенька, много пороков, а главнейших два - нищета и пьянство. Они, скажу тебе, вопиют!.. Нищета, дружочек, - это ты запомни, - порок важнейший: за нищету человека метлой железной выметают из общества. А пьянство - порок не особливый, а ежели пьяный человек порядок какой-никакой соблюдает, то пьянство вовсе даже в вину не ставится. Но в моем пьянстве, дружочек, порядка-то как раз и нету, потому что какой же это порядок, ежели я маменькину косыночку из козьего пуха взял да и преподлым образом пропил?

Александр Иваныч вздохнул и глянул на перегородку воспаленными, диковатыми от красных прожилок глазами. Паша ласкал его неутомимыми ручонками, и от нежных этих прикосновений, а может, и от собственных слов Александр Иваныч так разжалобился, что оплывшие его веки заметно намокли.

- Теперь сижу, - прерывисто, между вздохами, шептал он, - сижу тут заточником и все об одном раздумываю: как же маменька без косыночки-то будет? Вот, скажем, засбирается маменька к Полине, чтобы шитье отнести, которое ей адъютант Демчинский через Полину заказал. Засбирается, стало быть, маменька к Полине, хватится косыночки своей, а косыночки-то теплой ан и нету! Тут маменька накажет меня из своих рук и, конечно, поплачет для порядка, но идти-то ведь надо, потому что адъютант ждет новых рубах, из голландского полотна пошитых... И вот выскочит маменька в шубейке одной, а на улице-то мороз страшнейший, на улице холод лютый, а грудка-то у маменьки слабая, и тут - не дай бог! - прохватит ее морозцем, и она, как в прошлую зиму, захворает, бедная, захворает, да и...

Александр Иваныч всхлипнул и сразу смолк, потому что вслед за ним всхлипнул и Паша. Александр Иваныч опомнился и с принужденной веселостью стал тормошить сына:

- Да что это ты, дурашка? Да я пошутил, я неловко пошутил, голубчик ты мой!.. Ну, полно, полно, дружочек! Вот мы с тобой картиночки посмотрим. Ты ведь эту книгу знаешь? Названье у нее славное - "История сподвижников императора Александра". И картинки чудные... Есть тут картиночка одна, она сражение под Красным изображает. Мы эту картиночку сейчас и найдем, потому что в сражении под Красным участвовал - я это тебе не один раз сказывал - батюшка мой, а твой дедушка, лейб-гвардии Финляндского полка поручик Исаев, Иван Александрович.

Александр Иваныч, не прерывая жаркого шепота, судорожно начал перелистывать книгу.

- У нас в роду так уж учредилось, чтобы непременно хотя бы один Исаев стоял под знаменем лейб-гвардии Финляндского полка. При покойном государе в полку дедушка служил, ныне служит брат мой, а твой дядюшка, Петр Иваныч Исаев, штаб-офицер. Мы, Пашенька, род старинный и в дворянское сословие еще при матушке Екатерине записаны. Из всего непостыдного рода нашего только я один и унижен за пагубную привычку к правде и за строптивое непокорство, которое, дружочек, карьере завсегда вредит. Ты, дружочек, мал еще, а вот как будешь в разум входить, так и...

Александр Иваныч осекся и вдруг всем телом посунулся к перегородке: в другой комнате завязался разговор, любопытный для него до крайности.

Разговор был начат Достоевским, он спросил приезжего о князе Горчакове, - правда ли, что князь Петр Дмитриевич зарекомендовал себя с самой дурной стороны в несчастливом Альминском сражении.

Приезжий спокойно возразил, что старик Горчаков, напротив, показал себя отменно храбрым солдатом, что, командуя корпусом, он не только не уклонялся от опасностей, но кинулся в самую гущу сражения, так что под ним, одна за другой, были убиты две лошади. Мнение о нем в обществе сложилось самое снисходительное. Личная его храбрость никем не оспаривается. А то, что он не проявил полководческого искусства, ему в особенную вину не ставят, коль скоро таланту стратегического не оказал в нынешней войне и сам главнокомандующий - светлейший князь Меньшиков.

Александр Иваныч улыбнулся, радуясь провалу Достоевского. Но тот, видно, не захотел признать, что приезжий начисто его срезал, и раздраженно возразил своим глухим, но отчетливым голосом:

- Меньшикова я не знаю, а Горчаков до перевода в армию был у нас в Омске генерал-губернатором. Про него открыто говорили, что всем Сибирским губернаторством управляет не он, а его фаворитка - немка, бабенка злая и чрезвычайно вздорная. В Омске достоверно знали, что под горячую руку она и бивала князя.

Марья Дмитриевна, должно быть, посчитала разговор неприличным и решилась переменить самое направление его.

- Я все о государе думаю, - сказала она надтреснутым, но все еще звонким голоском. - Вы только вспомните, сколько на него ударов обрушилось! Вон Федор Михайлович улыбается, но я не скрываю и не хочу скрывать своих чувств к государю. В семье де Констан - это моя девичья фамилия, барон, - такие чувства с младенческих лет почитались священными.

Александр Иваныч резко откинулся от стенки.

- Ты, Пашенька, слышишь? - прошептал он, весь содрогаясь от беззвучного смеха. - Ты слышишь, что маменька-то придумала? И ведь не стыдится, на такую вот капельку не стыдится! "Моя, говорит, фамилия де Кон-стан!" А какой там де Констан, когда дед-то ее с Наполеоном в Россию пришел! Он - я смекаю - из мамелюков был. Он самый распоследний мародер был изо всего сброда двунадесят языков, и его помещик один смоленский из проруби выкупил, куда его, разбойника, для прохладного убиения мужики посадили...

Александр Иваныч спустил сына с колен, потихоньку поднялся и осторожно, одним глазком припал к дырке, которая образовалась от выпавшего из дерева трухлявого сучка. Теперь он мог рассмотреть и приезжего гостя, и Достоевского, и Марью Дмитриевну. Внимание его задержалось на жене.

Она вся пылала в нарядном своем платье, и глаза у нее, как у безумной, тоже пылали.

- Дед мой, Франсуа-Жером де Констан, - говорила она, судорожно теребя край кружевной накидки, - до конца остался верен несчастному королю и едва не погиб на гильотине. Спасся он самым чудесным образом. Вместе с дюком Ришелье ему удалось уехать в Россию, и здесь, отлично принятый императрицей, он нашел новое отечество...

- Ну, понесла! - с отчаяньем прошептал Александр Иваныч. - Да зачем же она людей-то смешит, Пашенька?

Он обернулся, но не увидел сына, а только услышал скрипенье двери, быстрый топот ножек за перегородкой и звонкий детский голосок:

- Маменька! А кто такие мамелюки?

Александр Иваныч упал на продавленное кресло и в ужасе стал дожидаться беды. Но обычный ход событий нарушился самым непоследовательным образом, и у Александра Иваныча робко затлелась надежда: гость, которого Марья Дмитриевна называла бароном, добродушно рассмеялся и весело сказал мальчику:

- А ну-ка, подойди сюда, душенька!

Пашенька затопотал ножками. Гость посадил его к себе на колени и снисходительно стал спрашивать, кем же он будет, когда вырастет большой.

Пашенька отвечал с той насупленной мрачностью, с какой дети отвечают малознакомым людям.

Узнав, что мальчик хочет быть офицером, барон с шутливой снисходительностью посоветовал ему избрать карьеру ученого.

- Ты любознательный мальчик и поэтому должен быть ученым, - с притворной серьезностью уговаривал он Пашу. - Мне нравится твоя любознательность, душенька, и я охотно расскажу тебе о мамелюках. Ты вправду хочешь знать, кто такие были мамелюки?

Паша не успел ответить, потому что за него ответила Марья Дмитриевна.

- Вот и отлично, барон, - сказала она. - Займите Пашеньку ученой беседой, а я тем временем переменю мужу стакан.

Дребезжанье посуды не могло заглушить голоса барона, полнозвучного и сильного.

- Мамелюки, душенька, - говорил он мальчику, - были дикие люди, по происхождению африканцы. Наполеон, когда сражался в Африке, завербовал, то есть, иначе говоря, набрал их в свою кавалерию. Кавалеристы из них получились отменные, и Наполеон перевез их в Европу. Они участвовали во всех его походах, и, когда Наполеон посылал их в атаку, они скакали с ужасающим криком. Сабельки у них были...

Александру Иванычу не суждено было узнать, какими сабельками размахивали мамелюки, потому что дверь распахнулась и в просвете ее со стаканом чая в руках появилась Марья Дмитриевна.

Она приветливо улыбалась, но Александр Иваныч, который только уголком глаза осмеливался смотреть в ту сторону, отлично понимал, что к нему эти улыбки не относятся.

И точно: как только от удара ноги захлопнулась дверь, нежное выражение лица Марьи Дмитриевны переменилось на самое свирепое. Она пронеслась через всю каморку Александра Иваныча и с такой силой ссунула стакан на стол, что чай расплескался, овлажнив великую "Историю сподвижников".

Александр Иваныч не дерзнул защитить любимую книгу. Он сидел, вжавшись в ободранное кресло, и постыдно ждал неизбежного.

Лицо Марьи Дмитриевны пошло багрово-серыми пятнами.

- Тварь! - просипела она. - Долго ль ты меня будешь мучить, изверг?

В полном исступлении, она вцепилась в волосы Александра Иваныча и принялась раскачивать его повинную голову. Александр Иваныч не противился и даже облегчал труд наказания, клоня голову именно так, как это нужно было наказующим ручкам.

Но вот она проволочила его в последний раз и с отвращением отпрянула. Александр Иваныч расслышал буйное клокотанье в ее горле и судорожные хрипы в груди. Она стояла и не двигалась, обессиленная и вся опустошенная.

Александр Иваныч встревожился, но тут она сделала над собой усилье и перевела дух. Затем каблучки ее царапнули по полу, и Александр Иваныч расслышал, как скрипнула и затворилась дверь.

"Кто я?" - подумал он, чувствуя едкую соленость слез, от которых сразу помутнел свет.

"Кто я?" - мысленно повторил он, вытирая овлажненные щеки.

"Кто я?" - упорно спрашивал он, плача от тягчайшего унижения, от горчайшей обиды и еще от того, что даже Пашенька оставил его одного в такие страшные минуты.

Он сидел и беззвучно призывал Пашеньку, и только его одного.

О Достоевском он не вспомнил.

Он не знал, что штрафной солдат, сидящий сейчас за перегородкой, понимает решительно все и что сердце его разрывается от жалости к нему, Александру Иванычу, и от любви к Машеньке, к Марье Дмитриевне.

Он не знал также, что через десять лет бывший штрафной солдат с неслыханной, с потрясающей, с невозможной силой поведает миру о муке его, Александра Иваныча, и о муках многих других обездоленных и униженных жизнью существ. Александру Иванычу не дано было знать все это, и он сидел в своем ободранном кресле и плакал мелкими и злыми слезами.

Когда же иссякли необлегчающие слезы, он обратил изжелта-бледное лицо к ободранным, опозоренным иконам и прошептал с тоской, наполовину притворной, наполовину настоящей:

- Господи, воззри на муки моя!

Сказав это, он застыл в торжественной отрешенности от мира,

Но оживленный говор за перегородкой и то еще, что он заметил влажное пятно на любимой "Истории сподвижников Александра", не дали ему возможности укрепиться в безгрешной отрешенности. Он суетливо стал вытирать книгу рукавом халата и вдруг, усмехаясь недоброй и длинной усмешкой, от которой ощерились искрошенные, желтые зубы, с внезапным и каким-то даже сумасшедшим торжеством прошептал:

- А все-таки мамелюк твой дед! Мамелюк - и все тут...