Решающий визит

    Достойна ли вас эта участь,
эти хлопоты, эти дрязги?..

Из писем Достоевского к М. Д. Исаевой

Врангель сегодня не важничал, не топорщился, не играл в сановитость. Раскрасневшийся от мороза, рослый, мальчишески-свежий, он шагал бок о бок с Достоевским и увлеченно рассказывал о Петербурге. Знакомые фамилии то и дело мелькали в его рассказе, но Достоевский слушал невнимательно.

Только когда Врангель упомянул Тургенева, он несколько насторожился. Сообщение о том, что Тургенев возвращен из ссылки, которую ему довелось отбывать в собственном поместье, вызвало у Достоевского улыбку. Но улыбка была мгновенной: сейчас его больше всего озабочивало, как пройдет визит, имеющий для Марьи Дмитриевны такое решающее значение!

Главное, он ведь сам затеял всю эту историю и еще утром забежал в дьячковский дом сказать, что приведет Врангеля.

- Сделайте это, голубчик! - мгновенно вспыхнув, взмолилась Марья Дмитриевна. - Сделайте это для меня!

Каким чудным светом воссияли синие ее глаза!

Нет, он не может, он не смеет ее судить: не от суетности, не от пустого тщеславия она загорелась, как девочка, а единственно от уязвленной гордости.

Все эти чиновные дамы, все эти штаб- и обер-офицерские жены отвернулись от нее враз, как от зачумленной. И могла ли она после такой обиды отказаться от мести, когда возможность мести перед ней блеснула!

Она знала, какое действие произвел в обществе один только слух о приезде нового человека, человека столичного, да к тому ж еще и барона. Дамы со вчерашнего дня пересылались записками. Составились даже партии, готовые к нешуточной битве. И целью битвы, главнейшим призом ее была исключительность внимания нового сочлена общества, направленная на амазонок одной партии, в ущерб воительницам партии вражеской. Марья Дмитриевна знала это и одна, всеми оставленная, всеми униженная, осмелилась вступить в борьбу решительно со всеми партиями.

У нее и мысли не было о том, что визит барона, который она заранее считает своим триумфом, может обернуться дурно.

Суть дела не в ней самой. Он, Достоевский, не раз говорил ей, что она могла бы служить украшением любого, даже самого отборного общества. Говорил не для того, чтобы подольститься иль чтоб утешить ее в ее унижении, а потому, что так о ней думал. И ежели теперь, когда он ведет к ней Врангеля, его и томит непреодолимое беспокойство, он не в ней, конечно, сомневается, а в самом бароне. Сумеет ли Врангель стать выше предубеждений узкой своей касты, захочет ли по достоинству оценить ум и золотое сердце женщины, чья жизнь так уж почему-то сложилась, что состоит из одних хлопот да оскорбительно-ничтожных дрязг?

Один Александр Иваныч чего стоит со своим шутовством неприличным!

Она надеется удержать Александра Иваныча от скандальных выходок. Но Александр Иваныч тем и примечателен, что цинические его буффонады разыгрываются самым неожиданным, самым позорным образом.

Впрочем, теперь уже поздно раскаиваться, перед ними цель их пути - маленький дом дьячковский, в котором квартируют Исаевы.

Достоевский первым поднимается на резное крылечко.

За дверью блестят половицы длинного коридора.

В низеньких сенцах темно, но дверь отворяется сразу, и на пороге, в шуршащих юбках, тяжко встает дьячиха.

Достоевский успевает отметить белый передник ее и кружевную наколку. Каких ухищрений и денег, конечно, стоило Марье Дмитриевне убедить дьячиху принять хотя бы на самое короткое время обязанности верной прислужницы...

Дьячиха отбирает у гостей шинели и почтительно приглашает:

- Пожалуйте в комнаты!

Но почему "в комнаты", когда у Исаевых только одна комната? Она разделена не доходящей до потолка перегородкой, - в меньшем помещении у них спальня, а большее, в зависимости от нужды, идет за гостиную, за кабинет и за столовую. Достоевский, с решимостью отчаяния, отворяет дверь и делает шаг в сторону, уступая дорогу Врангелю.

Мебель и вещи в гостиной стоят, как стояли вчера. И все же что-то здесь переменилось, и перемены нельзя не заметить.

Марья Дмитриевна сидит на низенькой кушетке, с рассчитанной небрежностью задрапированной кашемировой шалью. Платье на Марье Дмитриевне из серо-стального шелка шанжан. Он давно знает этот шанжан со всеми его эффектными переливами, выгодными для ее переменчивых, временами серых, а временами синих глаз. Он знает каждую складку платья, но откуда все-таки взялись прелестные кружева, с изобретательным изяществом прикрывшие лиф, который при теперешней ее худобе стал ей несколько свободен?

Достоевский представляет Врангеля.

Барон произносит церемонные фразы.

Марья Дмитриевна отвечает просто и очень сердечно. Голос ее звучит приветливо, без малейшей принужденности.

Достоевский успокаивается и переводит глаза на Пашу.

Мальчик одет в бархатный костюмчик. Конечно же, Марья Дмитриевна наскоро, может быть даже сегодня, сшила ему этот костюмчик из какого-нибудь старья. Со своим шафранно-смуглым личиком и ниспадающими на кружевной воротник локонами, Паша безо всякой натяжки мог бы сойти за ангела, за принца крови, за маленького инфанта с ван-дейковского портрета. Он сидит, не доставая ногами до пола, и таращит на Врангеля глазенки.

Новый гость чем-то поразил его. Быть может, бакенбардами поразил и форменным сюртуком с длинными полами, каких никто еще не носил в Семипалатинске.

Паша приметно дивился и матери: она, как по волшебству, избавилась от вечной своей раздражительности и сейчас смотрела на все счастливыми, сияющими глазами. У нее даже голос переменился - она не говорила, а, казалось, шелестела. Шелестела мягко и ласково.

Совсем как шелк ее платья.

Врангель сел в низенькое, стоявшее возле кушетки кресло и раскинул полы сюртука.

Подметив гримаску на смышленом личике Паши, Достоевский подумал: мальчику, может быть, вспомнилась длинноногая цапля, которую во время летней прогулки по Иртышу он показал Паше в тот самый момент, когда она, отрываясь от воды, тяжко взмахнула крыльями. Других причин для лукавых усмешек у мальчика не было, потому что Врангель держался просто, со спокойным достоинством.

Марья Дмитриевна приступила к нему с суетными вопросами.

Ей одновременно хотелось знать тысячу разных вещей. Она спрашивала о том, как давно выехал барон из Петербурга, и с кем успел познакомиться в Омске, и каким нашел Семипалатинск, и нанял ли квартиру, и сколько в квартире комнат, и каковы, на взгляд, хозяева.

Врангель отвечал с корректной готовностью.

Неторопливая обдуманность его ответов, должно быть, образумила Марью Дмитриевну - она попритихла и уже без резких скачков стала расспрашивать, что говорят о войне в Петербурге, а также и в Москве, где Врангель, как он успел сказать, останавливался проездом.

- Мы в нашем захолустье решительно ничего не знаем, - смиренно призналась она и тут же, будто опровергая себя, быстро прибавила, что месяца два назад адъютант Демчинский, приехав из Омска, напугал всех вестью о появлении вражеской эскадры в окрестностях Кронштадта.

- Это не совсем правильно, сударыня, - почтительно возразил Врангель. - Вражеские адмиралы не осмелились подойти к Кронштадту ближе чем на пятьдесят верст, или, по морскому счету, ближе чем на тридцать миль. Канонада в Петербурге была отчетливо слышна, но она могла напугать только слабонервных барынек да еще некоторых старичков, окончательно выживших из ума. Что касается большинства петербуржцев, то большинство, смею вас уверить, отнеслось к морскому нападению как к блестящему и к тому же совершенно бесплатному спектаклю. Среди моих знакомых не осталось ни одного человека, не побывавшего на Петергофском взморье и не полюбовавшегося оттуда на красивые эволюции англо-французских кораблей.

- А не скажете ли вы, - вступил в разговор Достоевский, - не скажете ли вы, Александр Егорович, какое к этому событию проявилось отношение у простого народа?

Врангель чуть приметно усмехнулся и, оборотись к Достоевскому, снисходительно проговорил:

- В этой области наблюдения мои не совсем обширны. В нашей людской я слышал мимоходом юмористическую песенку, ее распевали кучера вкупе и влюбе с кухарками. Там, помнится, были такие слова: "А тебя, вампир, адмирал Непир, ждет у нас не пир..." Остальное все в таком же саркастическом роде. И все это, поверьте мне, пелось с сознанием смешного положения, в котором очутился адмирал Непир, похваставшийся взять столицу нашу по способу Иисуса Навина. Вы, конечно, помните, как об этом в Библии сказано: полководец Иисус Навин вострубил в трубы, и стены Иерихона, - да, кажется, Иерихона... - пали перед ним. Но стены Петербурга, как видите, устояли. Значит, адмир Непир...

- Позвольте! - прервал Врангеля Достоевский. - Вы находите, что англичане попали в смешное положение. Но у нас разве не смешное положение? Со времен Петра Первого не было еще случая, чтобы враг осмеливался заряжать пушки вблизи столицы и на глазах у самого царя!

- Странное совпаденье, - сказал Врангель, удивленно переводя взор с Достоевского на Марью Дмитриевну. - Когда я проезжал через Москву, мне показывали ходившее там в списках письмо профессора университета Погодина. Этот чрезвычайно популярный в Москве человек поместил в своем письме те же слова, какие мы только что услышали от Федора Михайловича. Сходство почти буквальное, и это более чем поразительно, потому что Федор Михайлович не имел ведь случая прочесть погодинское письмо? Марья Дмитриевна, вероятно, решила, что в замечании Врангеля содержится какая-то колкость, и, памятуя о горячности Достоевского, поспешила вмешаться.

- Пашенька, - пропела она, - сходи, дружочек, к Лукерье Саввишне, скажи, чтобы она чай подала.

Паша сполз со стула и отправился на хозяйскую половину. В скором времени он возвратился с дьячихой, которая внесла поднос со стаканами, с вазочками клубничного варенья, с хрустальной, оправленной в серебро сухарницей и синенькими блюдцами, наполненными бухарской шепталой. Достоевский подумал, что старанья, какие он приложил, чтобы уговорить Марью Дмитриевну взять у него двадцать пять рублей - половину денег, привезенных Врангелем от брата Михаила, - что эти старанья были не вовсе бесполезны. Он силился угадать, у кого Марья Дмитриевна взяла сухарницу. Полина, единственная, что осталась ей верна, не могла помочь в этом. Но, может быть, Полина у Пошехоновых выпросила сухарницу?

Марья Дмитриевна прекратила въедливые размышления, пригласив гостей к столу.

Она раздала стаканы и в то же время успела связать порвавшуюся нить разговора, спросив Врангеля, правда ли, что государь в последние месяцы заметно похудел и состарился.

Врангель выпрямился на стуле и с торжественной важностью стал рассказывать о том, каким он увидел государя перед самым своим отъездом из Петербурга.

Это было в театре, на первом представлении патриотической пьесы Нестора Кукольника. Пьеса называлась "Синоп", и публика каждую ее сцену, каждую сколь-нибудь удачную фразу сопровождала жаркими аплодисментами. Государь приехал с опозданием, он был так невесел, больше того, так приметно удручен, что патриотическое воодушевление сразу упало и первое представление обратилось почти что в похороны.

- Бедный государь! - вздохнула Марья Дмитриевна.

Из-за перегородки послышался ответный вздох.

Достоевский похолодел: "Значит, Александр Иванович дома! А что, если он вдруг появится en grand neglige и произведет скандал?"

Он боялся поднять глаза на Марью Дмитриевну. Но она настолько не потерялась, что с выражением неподдельной и почти естественной печали обратилась к Врангелю:

- Бедный мой муж болен. Но вы, я надеюсь, будете к нам приходить, и муж получит приятную возможность познакомиться и побеседовать с вами.

Проговорив это, Марья Дмитриевна протянула стакан с блюдцем сыну и спокойно добавила:

- Пойди, дружочек, отнеси папеньке!