Разговор о надеждах

      Одно то, что женщина 
протянула мне руку, уже было 
целой эпохой в моей жизни...

Из писем Достоевского

- Куда же это заведет нас? - спросила Марья Дмитриевна, глянув на Достоевского из-под бархатного капюшона шубки, меховое опушенье которого успело уже побелеть от инея.

Они только что проводили Врангеля, плохо еще знавшего город, и теперь, возвращаясь домой, неторопливо пробирались по узенькой, сдавленной сугробами тропинке. Улица была совсем безлюдной, свидетелями их ночной прогулки были одни лишь звезды, зябко дрожавшие в небе.

Достоевский, едва успев расстаться с Врангелем, сразу оживился и юмористически заговорил, что он себе самому кажется похожим на духа царя Соломона, тысячи лет сидевшего за семью печатями и наконец, по счастливой случайности, вырвавшегося наружу. Потом, мгновенно став серьезным, заговорил о преградах, которые их разделяют. Вглядываясь в лицо Марьи Дмитриевны, освещенное загадочно мерцающими глазами, он говорил, что преграды эти совершенно противоестественны, потому что он не может без нее существовать, окончательно и бесповоротно не может.

Он старался также уверить, что узнал ее раньше, чем они встретились, что она давно живет в потаенных мечтах его и что судьба сама назначила им встречу, неизбежную на этой земле.

Марья Дмитриевна молчала, и только когда они оказались в виду дьячковского дома, произнесла свой отрезвляющий, может быть от судьбы идущий вопрос.

Голос ее прозвучал так холодно, что Достоевский смолк и даже приостановился.

Она тоже остановилась, и свет из трех окон дьячковского дома упал на капюшон ее и на черный бархат шубки.

- Я отвечу не сразу, - медленно и затрудняясь сказал Достоевский. - Вы ведь знаете, я был на каторге, а каторга - это школа терпенья... Позвольте мне рассказать об одном случае. Пять лет тому назад меня с товарищем моим Дуровым привезли в Тобольск. Фельдъегерь с рук на руки сдал нас тобольским тюремщикам. Не буду описывать чувств, которые охватили меня, когда двери острога захлопнулись за нами. Расскажу только о Кореневе, страшном человеке. С ним я поутру столкнулся. Это был изверг, такой изверг, что даже среди каторжного народа составлял исключение. Он содержался прикованным к стенке, но я познакомился с ним и настолько заслужил его доверие, что он открыл мне тайную свою мечту. Знаете ли, о чем мечтал этот человек? Да о том, чтобы его спустили с цепи и позволили выйти на вольный свет.

Вольным светом для него мог быть только двор тюрьмы. Но ходить по тюремному двору лучше, чем сидеть на цепи, - поэтому он мечтал о тюремном дворе и рвался к нему. И впоследствии, в Омской каторге, когда доводилось мне слышать, что какой-нибудь арестант спокойно говорит: "Вот кончится срок, и я, даст бог, выйду на поселение", - я уже не удивлялся. Такие заявления исходили иной раз от глубоких стариков, которым оставалось еще выжить на каторге десять, а то и пятнадцать лет сроку. Но я и тогда не удивлялся, потому что понимал: человеку надо на что-то надеяться, без надежды человеку нельзя.

Достоевский потупился, чуть помолчал и вдруг, вскинув лицо, со страстной силой проговорил:

- Не отнимайте у меня надежду, позвольте, позвольте мне надеяться!

Марья Дмитриевна отвернулась и оскорбленно проговорила:

- Только и всего!