Разговор о гробах

  В солдатской шинели я та-
кой же пленник, как и прежде...

Из писем Достоевского

Едва он произнес немудреную формулу, как произошло чудо: человек с обветренным и очень молодым лицом, на котором странно было видеть темные и будто наклеенные бакенбарды, с почтительной поспешностью поднялся с дивана и шагнул к солдату.

- Господин Достоевский? - полувопросительно проговорил он.

Достоевский не успел ответить - незнакомец, застегивая на ходу сюртук, приблизился и, с несколько выделанной важностью, сказал:

- Позвольте представиться! Барон Врангель, вновь назначенный областной стряпчий уголовных и казенных дел. Имея честь с самых юных лет быть поклонником таланта вашего, льщу себя надеждой, что вы удостоите меня вашего знакомства и расположения.

Достоевский нерешительно принял протянутую руку: издевательская вежливость верховного шефа голубых мундиров Леонтия Дубельта еще свежа была в его памяти. Но Врангель не стал его томить, подобно хитроумному генералу жандармов, - все еще не выпуская руки Достоевского из своей узкой ладони, он улыбнулся и с учтивой готовностью пояснил:

- Едучи из Петербурга в здешние края, я взял на себя приятную комиссию передать вам письмо и книги от брата вашего Михаила Михайловича, а равно и письмо от милейшего Аполлона Николаевича Майкова. Раздевайтесь же и войдите, как принято было говорить в старых романах, под сей дружественный кров. Мой новый home¹ еще не вполне благоустроен, но он весь в вашем распоряжении.

¹ (Дом (англ.).)

Достоевский снял шинель и, подчиняясь приглашающему жесту хозяина, вошел в комнату. Врангель усадил его на диван, а сам сел в кресло.

Несколько мгновений они молчали, разглядывая друг друга.

"Петербургский остзеец средне-высшего круга, - определил хозяина Достоевский. - Из крупночиновничьей семьи, должно быть".

"Солдат, самый заурядный солдат..." - с удивленьем подумал Врангель и придвинул к гостю картуз с табаком.

Табак был тонкий, бостанжогловский, и Достоевский, привыкший в батальоне довольствоваться махоркой, а в лучшем случае популярным "Жуковым", закурил с наслажденьем. За ним закурил и хозяин.

- Я чрезвычайно виноват перед вами, - сказал он, не без грации склоняясь к гостю. - Долг простой вежливости обязывал меня приехать к вам, но ужасное путешествие из Омска так на меня подействовало, что, после официального визита военному губернатору, я решительно почувствовал себя нездоровым. Прошу поверить, только искреннее желание возможно скорее доставить вам вашу корреспонденцию побудило меня решиться пригласить вас к себе.

"Через солдата пригласить?" - раздраженно подумал Достоевский и тут же с вежливой улыбкой произнес:

- Ради бога, оставим пустые формальности. Вы даже вообразить не можете, какое это для меня удовольствие... нет, больше того, какое это счастье - увидеть наконец человека, приехавшего из Петербурга.

Врангель оперся ладонями о колени и чуть придвинулся к собеседнику:

- Вероятно, вы будете удивлены, - сказал он, - но должен все же признаться: я и до этой приятной встречи имел случай видеть вас... И знаете, где это было?

Барон выпустил колечко дыма и, как бы заполнив им эффектную паузу, медлительно добавил:

- На Семеновском плацу. С тех пор немало лет прошло. Я тогда учился в лицее и по случаю рождественских каникул жил у родственника нашего, барона Корфа. Дядюшка Корф по должности своей занимал казенную квартиру в деревянном доме графа Аракчеева, что на углу Литейной и Кирочной. Однажды утром, идучи в ванную, я увидел в окно целую вереницу карет, которая двигалась вверх по Литейной в направлении Невского. Сперва я подумал, что это везут смольнянок или же учениц Театрального училища. Но за каретами ехали конные жандармы, следственно, я должен был отказаться от этой догадки. Тут как раз вошел в комнату другой мой дядя, Владимир Ермолаевич Врангель. Он, надо вам сказать, служил в конногренадерском полку, а полк его в то время квартировал в Петергофе. Что же могло побудить Владимира Ермолаевича приехать в такую рань да еще в полной парадной форме? В ответ на мой вопрос дядя объявил, что в загадочных каретах везут петрашевцев, а так как в деле Петрашевского оказался замешанным конногренадер Григорьев, то его, то есть дядю Владимира Ермолаевича, вызвали с эскадроном в Петербург, дабы представлять полк на экзекуции.

"Зачем он рассказывает это? - с гневным удивлением думал Достоевский. - И, главное, мне, мне рассказывает!.."

Землисто-серое лицо его пошло багровыми пятнами, и веснушки от этого проступили отчетливее. Но Врангель ничего не замечал. С сановной медлительностью огладив свои холеные бакенбарды, он вновь покатил круглые периоды:

- Вы поймете, конечно, естественность моего любопытства, законного в тогдашнем моем возрасте. Я потребовал, чтобы Владимир Ермолаевич взял меня с собой. Он понял, что я от него не отвяжусь, и согласился повезти меня на плац. Споры и препирательства взяли, однако, некоторое время: на экзекуцию мы приехали с опозданием. Тем не менее главнейшую ее часть нам все-таки удалось увидеть.

Врангель положил ногу на ногу и откинулся на спинку кресла. От какого чиновного дядюшки перенял осанку этот юный остзеец, наверное и бакенбарды отпустивший для того, чтобы как-нибудь, затемнить краснощекую свою юность, почти неприличную при теперешнем его чине?

Но как поразительно малы и до смешного ничтожны все его тогдашние наблюдения! Он запомнил только внешние подробности событий: как надевали саваны на осужденных, как привязывали их к столбам, как целились солдаты и как разъезжал на коне обер-полицмейстер.

Иное, совсем иное хотел бы услышать Достоевский от первого встреченного им свидетеля зрелища, в котором ему самому довелось быть не зрителем, а невольным участником.

Врангель, правда, уже знал в тот момент, что расстрела не будет: ему сообщил это встреченный им в толпе Мандерштерн, сын коменданта Петропавловской крепости. Но осужденные ровно ничего не знали. Они стояли на эшафоте по трое в ряд... Он, Достоевский, стоял во втором ряду, с Плещеевым и Дуровым, и жить им оставалось несколько минут. Ему хорошо были видны столбы и ямы, вырытые у эшафота. И когда к столбам привязали Петрашевского, Момбелли и Григорьева, он наклонился к смертельно бледному соседу и торопливо, шепотом стал рассказывать план повести, которая сложилась у него в Петропавловской крепости.

Что это было? Безумие, мужество, вера в свою звезду?..

Нет, какая уж тут вера! Он-то не сомневался тогда, что через несколько минут звезда будет погашена. Навсегда, навсегда погашена... Оттого он и торопился так. Человек твердого ума и трезвой памяти, наверное, отшатнулся бы от него. Но сотоварищ по эшафоту понимал... Или нет, не понимал... не понимал, а чувствовал, для чего все это делалось: надо было и самому отвлечься и другого отвлечь от сумасшедшего ужаса, в который их старались столкнуть. Тут действовал инстинкт живого, еще живого организма, предельно напрягшегося в предсмертном трепетанье... Да, да, в последнем, самом последнем трепетанье.

Но как вяло, как невыразительно рассказывает Врангель!

- В толпе вас жалели, - говорит он, с явным удовольствием прислушиваясь к своим тщательным периодам. - Когда раздалась команда и солдаты вскинули ружья, две женщины, стоявшие подле меня, залились горькими слезами. Вы, конечно, сможете легко представить, как они обрадовались, когда вслед за тем прогремел отбой и аудитор объявил монаршую милость. В публике этого не ждали, потому что все видели подводы, на которых стояли прикрытые рогожами гробы.

Врангель смолк. В наступившей тишине Достоевский сказал глуховатым, но отчетливым голосом:

- Гробов не было!