Страшное воспоминание

Иные воспоминания больны
и горьки, но мне и горькое
сладко...

Из писем Достоевского

"Странное дело, - думал он, шагая мимо домов, с крыш которых свешивались веселые сосульки. - Странное дело! Весной оттаивает не только земля, но и самое черствое сердце. Это уж так... Вон бредет по тропинке рыжебородый мужик, - зимой он угрюмо пробирался между сугробами, а сейчас волочит по утоптанному снегу разбухшие валенки и улыбается встречным и поперечным..."

Какую-то несбыточную надежду, какое-то ожиданье перемены подымает в человеке весна. Он по себе знал это необъяснимое чудо: в прошлом году, когда его - с канатным обозом - везли в этот городишко, он вот так же беспричинно улыбался встречным и поперечным и так же доверчиво ожидал перемены.

Впрочем, в то время он был в обстоятельствах исключительных и даже эксцентрических: пять лет проходить под конвоем, четыре года протомиться в каторге и вдруг - степь, где, кроме неба и снегов, ничего больше нет, - да ведь тут можно было от восторга увизжаться¹, от одного воздуха опьянеть!

¹ (Выражение Достоевского)

Он и опьянел тогда. Он ни о чем помыслить не мог, а только наслаждался движеньем да скрипом полозьев, оно так славно вплеталось в разговоры обозников и в неумолчную песню ветра.

Ехать на смотанных канатах было не так-то удобно, он тогда до смерти избился на ухабах, но ему все это казалось пустяком, потому что на тех канатах он в новую жизнь ехал, а в новой жизни его поджидала свобода.

Он в ту пору всему радовался - и ветрам, и снегу, и даже жалким подводам, едва-едва ползущим по степи.

А когда обозники подняли лису и она от дороги, сначала неторопливой рысью, а потом на полный мах, рыжевато-красным огнем заскакала над белыми сугробами, он возликовал так, что только от стыда перед обозниками не загорланил на самый дикий манер.

О жизни, что поджидала его в батальоне, он и не думал. Каждая кровинка в нем пела тогда, и он только твердил себе: "Свобода, свобода!"

Хотя до свободы очень еще далеко было.

Так же, как и теперь, далеко.

И все же надежды нельзя терять, потому что без надежды он непременно умрет.

Умереть, перенесши столько испытаний, было бы просто нелепо.

Все образуется как-нибудь, и она...

"Но какое сердце у этой женщины, какое великодушие!

Во всем этом городишке она одна решилась вступиться за сироту...

Положим, у нее есть одно утешение: обласкивая сироту, она вдруг обретает существо, чьи несчастья горше ее собственного несчастья. Но много ль найдется людей, которые ради такого утешения решились бы принять такую ношу? Вот я сам..."

Тут страшное воспоминание обрушилось на него... Он перестал что-нибудь видеть: перед ним возник Петербург - мучительный, непостижимый город.

"Да, да, - вспоминал он, - это в ту ночь случилось, когда я поссорился с Тургеневым. Во всей этой скверной музычке Тургенев был и зачинщиком и главным дирижером. Он привык у Белинского на правом плече возлежать, а тут вдруг объявляется отставной поручик и поручику оказывают предпочтение! Тургенев перенесть этого не мог и хитрую интригу так разработал, чтобы меня перед всем светом выставить пошлейшим и несносно амбициозным человечком.

Он и благоволение свое для того мне выказывал, чтобы узнать слабые мои стороны!

А как узнал, то и преподнес меня на сковородке, точно карася в сметане.

И место для спектакля выбрал с расчетом... Это ведь у Панаевых случилось, а Тургенев, с проницательностью своей, не мог же не знать, что я в то время положительно был влюблен в Панаеву... Паясничество свое он начал с того, что с великолепным искусством изобразил маленького чиновника.

Чиновник обретается в темной безвестности, но вдруг сочиняет какой-то труд и входит в великую славу. Ему Лейхтенбергский герцог оказывает покровительство, сам император благосклонно о нем отзывается, а скоропоспешные журналисты объявляют его величайшим гением и прочат в наследники к самому Гоголю.

От такого прославления чиновничек спячивает с ума и вдруг ни с того ни с сего требует, чтобы в журналах труды его печатались особым шрифтом и обводились каймой. Слава сочинителя все растет и растет. Светские красавицы ищут знакомства с ним. Одна даже объяснилась ему в любви, но он так стушевался, что чуть не упал в обморок и сумел только пролепетать, как Макар Девушкин в "Бедных людях": "Маточка вы моя! Ах, маточка вы моя!"

Ничего не пожалел Тургенев ради острословных эффектов. Он и "Бедными людьми" воспользовался и обморока моего не упустил. А в обморок я действительно упал, когда меня представили красавице Синявиной.

Да, все так и было: она протянула свою блазированную ручку, а я упал в обморок.

Но ведь обморок случился от болезни, а над болезнью способен посмеяться только хлыщ, вроде Ивана Ивановича Панаева.

Тургенев, конечно, не хлыщ, Тургенев джентльмен с головы до пят, однако ж, со всеми европейскими принсипами своими, он решился переступить через русский обычай и над несчастьем болезни насмеяться.

Я тогда убежал прямо на улицу, на дождь, на ветер.

Тут, откуда ни возьмись, девчонка выскочила.

В рваном платьишке, она вцепилась в рукав моего пальто...

Она вся дрожала и только одно твердила:

- Мамочка моя, мамочка моя!

От этой дрожи во мне поднялось отвращенье, и я ей сказал, что городового позову.

Она тогда всхлипнула: "Барин, барин!" - и пустилась прочь. Она куда-то сгинула, а я своей дорогой пошел.

Тогда меня одна мысль озабочивала: почему это я в обществе всегда смешон выхожу и вечно страдаю от несправедливого заключения обо мне?

Барин, барин! Во мне гадкое самолюбие расхлесталось, а о девчонке я не подумал.

Помнил только какую-то неприятность да еще скользкую дрожь...

А что у нее, может быть, в это время умирала мать и она, с доверчивостью и отчаяньем восьмилетнего ребенка, звала меня на помощь, - об этом я только после догадался.

Никогда, никогда не прощу себе этого!

У нее мать умирала, а я про городового.

Хорошо еще, что ногами на нее не затопал!

Господи, как же она дрожала тогда, в башмаках у нее хлюпала вода, а башмаки велики ей были, - должно быть, материнские..."

Он застонал, как от нестерпимой боли, и вдруг - опомнился.

Перед ним дом Степанова.

Высоки его заборы, тяжела калитка.

Он, точно паутинку снимая, провел по лицу ладонью и - медленно опустил ее на холодную и влажную щеколду.