Ночное чтение

   Как-то надеюсь, что удастся.
Во всех моих решительных случаях 
мне сходило все с рук и удавалось.

Из писем Достоевского

Свеча оплыла и заляпала стол, - он ничего не замечал: перед ним лежала рукопись романа и рядом - томик гоголевской переписки с друзьями. Он страницу за страницей перелистывал рукопись, а потом отодвигал ее и брался за Гоголя.

Это параллельное чтение было необычайно увлекательным, - он совершенно успокоился, утвердив себя на той мысли, что рассыпанные в рукописи намеки только по сути дерзки, но вполне невинны по форме. Главное, запрятаны они хорошо: чтобы докопаться до тайного их смысла, нужно превосходно знать жизнь русских литераторов последнего десятилетия. В особенности жизнь Гоголя.

Но многие ли знают жизнь Гоголя? Многие ли знают, что он, когда не удались его первые опыты литературные, принужден был занять у Васильчиковых место не то воспитателя, не то ученого дядьки при слабоумном недоросле? Наверное, всего только пять или шесть человек найдутся, которые еще помнят, как будущий великий писатель, держа перед глазами букварь с картинками, неутомимо, терпеливо, настойчиво толковал недорослю, что здесь, дескать, душенька, барашек нарисован, а под барашком литера "б" стоит.

Но ежели найдется не пять, а пятнадцать человек, еще не забывших, как Гоголь обучал идиотика ("скажи же, душенька, "б"!"), - ежели их наберется и полная сотня, то изо всей сотни храбрецом всего один окажется. Смешно бояться этого единственного обличителя: храбрости-то его ненадолго хватит... Узнав в самом начале романа, что главный герой, подобно юноше Гоголю, некоторое время претерпевал унизительные мучения в должности чтеца при умственно расслабленном генерале, узнав это, проницательный читатель, может быть, дрогнет от неожиданной догадки. Но тут же непременно скажет себе: "Только не суйся со своей находкой... Люди непременно просмеют тебя, ежели ты попытаешься связать романный персонаж с личностью одного из первейших писателей наших. Как можно позволить такое? Гоголь теперь, после смерти своей, превознесен тысячеустной молвой и сделался по-настоящему велик!.."

Стало быть, этот намек проскочит.

А вот дальше тайный-то смысл проступает совсем отчетливо. Особенно в том месте, где простодушный помещик ходит на цыпочках мимо кабинета приживальщика и почтительно шепчет: "Тсс... сочиненье пишет".

И как трогательно засуетился простодушный помещик, когда деспот-приживальщик вышел к столу:

"Чаю, чаю, сестрица! Послаще только, сестрица! Фома Фомич после сна чай любит послаще!.."

Господи, да это, конечно, Гоголь в доме Аксаковых! Это же со слов Панаевой написано! Она, счастливица, своими глазами Гоголя видела, а потом преуморительно рассказывала, как он тиранил хозяев. Аксаковы ее предупредили, чтобы она, когда Гоголь к столу выйдет, не заговаривала с ним первая: дескать, Николай Васильевич этого не любит. И действительно, Николай Васильевич за столом вел себя, как царственная особа. Сидел в вольтеровском кресле, как на троне, и прибор перед ним стоял необыкновенный, и кушаньями его потчевали не такими, как других гостей. А гости не смели беседовать в полный голос, потому что сердитое нещечко, - спросонья, должно быть, - дулось и куксилось, как капризное дитя.

Панаева выходки Гоголя запомнила во всех подробностях и потом в кругу друзей изображала в лицах. При ее прирожденном актерском дарованье, у нее это так прелестно получалось, что слушатели прямо-таки от восторга увизжались¹. Хотя и понапрасну увизжались. Потому что тут плакать надо было от поругания безграничной нашей любви к Гоголю. Громадный художник подарил человечеству столько безудержной веселости, что от нее весь мир мог бы заплясать в упоенье всеобщих языческих колядок. Но в конце концов художник надорвал себе сердце горем русской жизни, и разум его помрачился.

¹ (Выражение Достоевского.)

Вот этого как раз мы не поняли тогда, радуясь рассказцу Панаевой. Но прекрасное лицедейство ее наверняка засело в памяти завсегдатаев "Современника", от них, стало быть, намеков не скроешь. Тем более что российский Тартюф изъясняется совершенно гоголевским слогом: "Тридцать тысяч человек будут собираться на мои лекции ежемесячно. Грянет, наконец, мое имя, и тогда - горе врагам моим".

"Вот оно - любимое словечко гоголевское "грянет"... А тридцать тысяч человек на лекциях - это, конечно, тридцать пять тысяч курьеров Хлестакова..."

Достоевский усмехнулся. Или, вернее, не усмехнулся, а покривил рот.

Пробросив сразу тридцать или сорок листков, он остановился на странице, исписанной тонким, как бы летящим почерком.

Прочел ее раз и два. Потом обхватил голову руками и стал читать в третий раз. Но уже не про себя, а вслух.

"Вы помещик, - бормотал он вполголоса, - вы должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях...

Не думайте, чтобы отдых и сладострастие были предназначением помещика, его звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, забота перед богом, царем и отечеством. Трудиться, трудиться обязан помещик, как последний из крестьян его!.."

- Вот оно как...- с глубоким вздохом протянул Достоевский. - Рассужденьице чудесное! Но Гоголь-то здесь переписан почти целиком...

Он отодвинул рукопись и схватил гоголевский томик. Кажется, это из письма о русском помещике. Да, он не ошибся, - строки, послужившие ему образцом для сочинения речи приживальщика, отчеркнуты прерывистой линией.

"Возьмись за дело помещика, как следует за него взяться в настоящем и законном смысле..." - медленно и выделяя каждое слово, прочитал он по гоголевскому томику: "...взыщет с тебя бог, если б ты променял это звание на другое, потому что всякий должен служить богу на своем месте".

Про царя тут ничего нет, но царь взят из другого письма.

Он перелистал несколько страниц в томике и опять наткнулся на строки, подчеркнутые красным:

"...И ты, не служа доселе ревностно ни на каком поприще, сослужишь такую службу государю в звании помещика, какой не служит иной высокочиновный человек..."

Сколько в этом диковато-торжественном "звании помещика" юродства победительного!

Дальше идет рассуждение о том, что помещик должен трудиться, как последний из крестьян его.

"...И обедал бы сам вместе с ними" (это значит, с крестьянами), "и вместе с ними вышел бы на работу, и в работе был бы передовым, подстрекая всех работать молодцами..."

Тут уж все настолько прозрачно, что образец просвечивает в каждом словце, - читатель просто не сможет не заметить, в кого я мечу этой "заботой перед богом, царем и отечеством...".

Так что ж, надо это вырывать из романа? Нет, тогда не только весь смысл пропадет, но до основания рушится и вся постройка. Тогда ни к чему и романа писать, потому что главный герой лишится важнейших черт, а основная цель вовсе потеряется...

Нельзя, решительно нельзя вымарывать то, что является капитальнейшей сутью рукописи... К тому же, может, я понапрасну тревожусь, - в решительных случаях мне все сходило с рук! Сойдет и на этот раз. Некрасов, Тургенев, ну и другие, кто с ними в "Современнике", - они меня поймут... И, конечно, по справедливости оценят, что я до сей поры не прощаю глумления помраченного Гоголя над нашей любовью к нему. Вот это самое главное, до остального мне дела нет...

Он опять придвинул рукопись и рассеянно (теперь уже рассеянно) стал перелистывать ее. На одной из страниц бросилось в глаза поставленное в кавычки знакомое название "Отечественные записки".

- А... это помещик высказывает суждение о журнале Краевского, - вспомнил он и, просветлев лицом, с великолепной выразительностью прочитал вслух:

"Ну, да, "Отечественные записки", и превосходное название, Сергей, - не правда ли? Так сказать, все отечество сидит да записывает. Благороднейшая цель! Преполезный журнал! И какой толстый! Поди-ка, издай такой дилижанс!.."

Достоевский встал, медленно прошелся по комнате и вдруг засмеялся.

- Славный щелчок! - тихо сказал он, весь сияя от удовольствия. - Краевскому прямо в лоб!.. То-то он обрадуется, барышник журнальный!