Глава двенадцатая. Завещание

Несомненно, само по себе открытие памятника Пушкину в Москве в июне 1880 года было незаурядным событием в истории русской культуры. Но речь Достоевского сделала это открытие выдающимся, грандиозным событием в истории не только русской, но и мировой культуры.

Речь о поэте - плод сорокалетних размышлений Достоевского о творчестве великого русского поэта. В Пушкине Достоевский всегда искал разгадку судьбы и назначения России. В речи на открытии памятника Достоевский облек свои заветные мысли и упования в блестящую художественную форму. Красноречие оратора соединилось в ней с проникновенным пафосом пророка.

В появлении поэта, говорил Достоевский, для всех русских есть нечто бесспорно пророческое. "Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом!"

Поэт, продолжал Достоевский, первым в Алеко и Онегине изобразил "исторического русского страдальца", оторванного от родной земли, тоскующего и страдающего. Пушкин же подсказал и русское решение этого "проклятого вопроса": "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве".

Оторвавшемуся от народной почвы гордому страдальцу Онегину поэт противопоставил Татьяну, русскую женщину, "тип положительной красоты". "Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторяется в нашей художественной литературе - кроме разве образа Лизы в "Дворянском гнезде" Тургенева".

Достоевский первый дал нравственное объяснение поступку Татьяны: "А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?... Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии... Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ее высокой душой, с ее сердцем, столько пострадавшим?"

Определив нашу болезнь, говорил Достоевский, Пушкин дал нам и великое утешение: "Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда на русского человека... И никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после него, не соединился так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин".

Ни один мировой гений не обладал пушкинской способностью к выражению дум общечеловеческих. "...В европейских литературах были громадной величины художественные гении - Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такой способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем он и народный поэт...

Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком..."

В заключение Достоевский воскликнул: "Смирись, гордый человек!" В этом контексте писатель подчеркивал не слово "человек", а слово "гордый". Достоевский завещал миру: "Воспрянь, духовный человек, и преобрази самого себя. Только так ты преобразишь мир!"

В зале Дворянского собрания, где произнес свою речь Достоевский, творилось что-то неописуемое. После его речи исступленный восторг и всеобщее ликование охватили слушателей. По единодушному свидетельству современников, выступление писателя произвело потрясающее впечатление. "Раздавшиеся рукоплескания и крики не были обычным бурным одобрением великому артисту, - вспоминал близкий знакомый Л. Н. Толстого Д. А. Олсуфьев, восемнадцатилетним юношей слушавший "пушкинскую речь" Достоевского, - но как бы общей единодушной "осанной", прозвучавшей со всех концов зала во славу великого учителя... Да! Это был, по общему признанию, незабываемый момент в истории русской общественности!.."¹.

¹ (Белов С. В. Вокруг Достоевского // Новый мир. - 1985. - № 1 - С. 215.)

Вернувшись из Дворянского собрания в гостиницу, Достоевский в письме жене подробно описал свой триумф: "Аня, нет, никогда ты не можешь представить себе и вообразить того эффекта, какой произвела она! Что петербургские успехи мои, ничто, нуль сравнительно с этим! Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями, и мне долго, очень долго не давали читать. Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать, - ничто не помогало: восторг, энтузиазм (все от Карамазовых!). Наконец, я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий. Я читал громко, с огнем. Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом... Когда я провозгласил о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил - я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между собой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты - все это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня, и целовали, все, буквально все плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса, махали платками; вдруг, например, останавливают меня, два незнакомые старика: "Мы были врагами друг друга 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили. Вы наш святой, вы наш пророк!" "Пророк, пророк!" - кричали в толпе. Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами, Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. "Вы гений, вы более чем гений!" - говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя - есть не просто речь, а историческое событие! Туча облагала горизонт, и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, все рассеяло, все осветило. С этой поры наступает братство и не будет недоумений. Да, да! закричали все и вновь обнимались, вновь слезы. Заседание закрылось. Я бросился спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное, женщины. Целовали мне руки, мучили меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств. Полная, полнейшая победа! Юрьев (председатель) зазвонил в колокольчик и объявил, что Общество любителей российской словесности единогласно избирает меня своим почетным членом. Опять вопли и крики. После часу почти перерыва стали продолжать заседание. Все было не хотели читать. Аксаков вошел и объявил, что своей речи читать не будет, потому что все сказано и все разрешило великое слово нашего гения - Достоевского. Однако мы все заставили его читать. Чтение стало продолжаться, а между тем составили заговор. Я ослабел и хотел было уехать, но меня удержали силой. В этот час времени успели купить богатейший, в 2 аршина в диаметре, лавровый венок, и в конце заседания множество дам (более ста) ворвались на эстраду и увенчали меня при всей зале венком: "За русскую женщину, о которой вы столько сказали хорошего!" Все плакали, опять энтузиазм. Городской голова Третьяков благодарил меня от имени города Москвы. - Согласись, Аня, что для этого можно было остаться: это залоги будущего, залоги всего, если я даже умру..."

Вечером на литературном празднике Достоевский читает стихотворение Пушкина "Пророк". Смертельно усталый, он напрягает до крика свой слабый и глухой голос. Снова зала в "истерике", снова "вопль восторга". Вся читающая Россия венчает своего "пророка".

Но, как и всегда, - наивность и простодушие гения. Писатель искренно не понимает, почему его речь стала триумфом и почему праздник, организованный для чествования Пушкина, превратился в настоящий праздник чествования Достоевского. Детский писатель А. Сливицкий, доставивший Достоевскому в гостиницу лавровый венок сразу же после его речи, вспоминает: "Он любезно просил меня присесть, но так был бледен и видимо утомлен, что я решил по возможности сократить свой визит. Как сейчас вижу, как он, вертя в руках небольшую тетрадку почтовой бумаги, в которой бегло и не без помарок была набросана только что прочитанная речь, повторял неоднократно: "Чем объяснить такой успех? Никак не ожидал..."¹.

¹ (См.: Памяти Л. И. Поливанова (К 10-летию его кончины) - М., 1909. - С. 89.)

В ту же ночь Достоевский, превозмогая смертельную усталость, поехал к памятнику Пушкину и положил поднесенный ему венок к ногам своего учителя.

Пушкинская речь Достоевского была его лебединой песней, его духовным завещанием, последним лучом его столь поздней славы: ему оставалось жить чуть больше семи месяцев.

Дочь писателя пишет в немецком издании своей книги "Достоевский в изображении его дочери": "...Достоевский надеялся, что сможет пройти курс лечения в сентябре, но потом отказался от своей поездки за границу, так как был утомлен волнениями, связанными с его триумфом и политической борьбой. Он думал, что сможет обойтись один год без Эмса. Ах, он не предполагал, насколько был уже подорван его бедный организм! Его железная воля, идеал, горевший в его сердце и наполнявший его воодушевлением, ввели его в заблуждение в отношении своих физических сил; на самом деле, физические силы его всегда были незначительными..."¹.

¹ (Dostojewskaja L. F. Dostojewski, geschildert von seiner Tochter. - Munchen, 1920. - S. 291.)

Но это не совсем точно. Достоевский не заблуждался "в отношении своих физических сил": он знал, что эмфизема легких быстро прогрессирует и может при любом напряжении организма угрожать жизни. Знала об этом и Анна Григорьевна (ей сказал об этом ее родственник, доктор М. Н. Сниткин, осмотревший по ее просьбе мужа в конце 1879 года), хотя и не предполагала столь быстрого, а потому и несколько неожиданного для нее конца.

Может быть, если бы Достоевский не поехал на Пушкинский праздник, а спокойно отдыхал в кругу любимой семьи в Старой Руссе, то он бы продлил себе жизнь еще на пару лет, и Анна Григорьевна тоже это чувствовала, так как предвидела заранее, что в Москве его ждут "тревожные дни". Но она не препятствовала поездке мужа на открытие памятника Пушкину в Москве. Переписывая речь Достоевского в старорусской тиши, она поняла, что эта речь действительно его духовное завещание, что ради этой речи он, может быть, и творил всю жизнь и всю жизнь ждал этой минуты. И предчувствия снова не обманули ее. "Искренняя радость при мысли, что наконец-то Россия поняла и оценила высокое значение гениального Пушкина, - вспоминала Анна Григорьевна, - и воздвигла ему в "сердце России", Москве, - памятник; радостное сознание, что он, с юных лет восторженный почитатель великого народного поэта, имел возможность своею речью воздать ему дань своего поклонения; наконец, упоение от восторженных, относившихся к его личному дарованию, оваций публики, - все соединилось для того, чтобы создать для Федора Михайловича, как он выразился, "минуты величайшего счастья". Рассказывая мне о своих тогдашних впечатлениях, Федор Михайлович имел вдохновенный вид, как бы вновь переживая эти незабываемые минуты"¹.

¹ (Достоевская А. Г. Воспоминания. - М., 1981. - C. 366.)

Однако когда речь Достоевского была напечатана, она вызвала резкие возражения представителей либерально-демократического лагеря, выступивших прежде всего против "единства" русского общества на христианской основе. С развернутой критикой Пушкинской речи Достоевского выступил в газете "Голос" (1880, 25 июня) в статье "Мечты и действительность" известный критик, профессор Петербургского университета Александр Дмитриевич Градовский (1841 - 1889).

Вместо мессианского возвеличения русского народа до роли творца "окончательной гармонии", - возражал Достоевскому А. Д. Градовский, - "правильнее было бы сказать и современным "скитальцам" и "народу" одинаково: смиритесь перед требованиями той общечеловеческой гражданственности, к которой вы, слава богу, приобщились благодаря реформе Петра..."

Достоевский в ответе А. Д. Градовскому в "Дневнике писателя" ("Единственный выпуск на 1880 год, август") резко отверг либеральную программу профессора, высмеяв его "западнические представления" о народе.

Наступает 1881 год. Наконец-то, исключительно благодаря Анне Григорьевне, Достоевский избавился от долгов брата по журналам "Время" и "Эпоха", которые он честно выплачивал с 1865 года. М. Н. Катков оставался еще должен за "Братьев Карамазовы" около пяти тысяч рублей. Казалось, можно было отдохнуть после изнурительной трехлетней работы над гениальным романом мировой литературы.

Но разве Достоевский может отдыхать, быть сторонним наблюдателем, когда речь идет о самом дорогом и святом для него - о судьбе России. И Достоевский берется снова за выпуск "Дневника писателя", ежемесячный выпуск которого давал ему возможность оперативно и страстно откликаться на все животрепещущие и тревожащие вопросы современности.

Последний выпуск "Дневника писателя" за январь 1881 года, в котором Достоевский решил высказаться по поводу очередного Земского собора, исполнен жгучей тревоги писателя за будущее историческое развитие России, народа: "Явилось затем бесшабашное пьянство, пьяное море как бы разлилось по России, и хоть свирепствует оно и теперь, но все-таки жажда нового, правды новой, правды уже полной народ не утратил, упиваясь даже и вином. И никогда, может быть, не был он более склонен к иным влияниям и веяниям и более беззащитен от них, как теперь... И вот что главное: народ у нас один, то есть в уединении, весь только на свои лишь силы оставлен, духовно его никто не поддерживает. Есть земство, но оно "начальство"..."

Высказал здесь Достоевский и свою утопическую мечту о депутации "серых зипунов", призванных преобразить в демократическом духе институт земства и спасти Россию. Одновременно Достоевский нарисовал такую широкую картину разложения всего русского общества, что, боясь, очевидно, за судьбу январского выпуска, просил начальника Главного управления по делам печати Н. С. Абазу переменить для "Дневника писателя" цензора.

Рис. Ф. М. Достоевский (с портретом А. Г. Достоевской). С гравюры В. А. Боброва. 1883

Достоевский, как и всегда, полон грандиозных творческих планов: два года он решает издавать "Дневник писателя", а затем приняться за продолжение "Братьев Карамазовых". В двух новых книгах романа будут почти те же действующие лица, но уже через двадцать лет, в современную эпоху, и любимый Алеша Карамазов станет главным героем.

Почти весь январь 1881 года Достоевский чувствовал себя хорошо. Припадки эпилепсии уже несколько месяцев не мучили его, и он решил принять участие в домашнем спектакле у С. А. Толстой в роли схимника в "Смерти Иоанна Грозного" А. К. Толстого. Казалось, ничто не предвещало беды...

О последних днях, часах и минутах жизни Достоевского свидетельствует Анна Григорьевна в своих "Воспоминаниях" и в своей записной книжке 1881 года. В ночь с 25 на 26 января 1881 года, когда писатель отодвинул тяжелую этажерку, чтобы найти вставку с пером, у него пошла кровь горлом. Кровотечение скоро приостановилось и, возможно, больше не повторилось бы, если бы не приезд на следующий день сестры Достоевского Веры Михайловны Ивановой.

По особому распоряжению о земельном имуществе тетки писателя А. Ф. Куманиной, скончавшейся в 1871 году, Достоевский в январе 1881 года был введен во владение частью ее рязанского имения. 26 января 1881 года сестра писателя Вера Михайловна Иванова обратилась к нему с просьбой отказаться в пользу сестер от своей доли в доставшемся ему по наследству имении. По воспоминаниям дочери писателя, между братом и сестрой произошел бурный разговор о куманинском наследстве. Достоевский не хотел отказываться от рязанского имения, зная, что у него подрастают дети. Через 35 лет Анна Григорьевна говорила писателю А. Измайлову, что, освободившись за год до смерти от долгов, Достоевский "мечтал о маленьком имении, которое и обеспечило бы детей, и сделало бы их, как он говорил, почти некоторыми участниками в политической жизни Родины"¹. Но особенно потрясло Достоевского, что об этом с ним приехала говорить его любимая сестра, у которой к тому же уже было свое имение в Даровом.

¹ (Измайлов А. У. А. Г. Достоевской // Биржевые ведомости. - 1916. - 28 января.)

Нервный, тяжелый и неприятный разговор с В. М. Ивановой, вызвавший у Достоевского новое, на этот раз очень сильное и долгое кровотечение, явился главной причиной, ускорившей смерть писателя¹.

¹ (См. об этом подробнее в кн.: Белов С. В. Жена писателя: Последняя любовь Достоевского. - М., 1986.)

Рано утром в день смерти Достоевский разбудил жену. "Знаешь, Аня, - сказал Федор Михайлович полушепотом, - я уже часа три как не сплю и все думаю, и только теперь сознал ясно, что я сегодня умру"¹. Анна Григорьевна уверяет мужа, что он будет жить, но он прерывает ее: "Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие!"². Это было Евангелие, подаренное Достоевскому 30 лет назад в Тобольске женами декабристов по дороге в омскую каторгу. В трудные минуты жизни Достоевский любил открыть это Евангелие наугад и прочитывал то, что открывалось на левой странице.

¹ (Достоевская А. Г. Воспоминания. - М., 1981. - С. 375.)

² (Там же.)

Он открыл Евангелие, но прочесть уже не было сил. И Анна Григорьевна прочла (открылась третья глава от Матфея): "Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду". "Ты слышишь - "не удерживай" - значит, я умру, - сказал муж и прибавил: "Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда"¹.

¹ (Достоевская А. Г. Воспоминания, - М., 1981. - С. 375 - 376.)

Достоевский позвал детей и "говорил с ними о том, как они должны жить после него, как должны любить мать, любить честность и труд, любить бедных и помогать им"¹.

¹ (Суворин А. С. О покойном // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. - М., 1964. - Т. 2. - С. 416.)

Анна Григорьевна весь день ни на минуту не отходила от умирающего. Он держит ее руку в своей и шепчет: "Бедная... дорогая, с чем я тебя оставлю... бедная, как тебе тяжело будет жить!.."¹.

¹ (Достоевская А. Г. Воспоминания. - М., 1981. - С. 377)

28 января 1881 года в 8 часов 38 минут вечера Достоевский скончался.

Смерть писателя переживалась каждым русским человеком как национальный траур и личное горе.

В 11 часов утра 31 января 1881 года начался вынос тела Достоевского из его квартиры по Кузнечному переулку на кладбище Александро-Невской лавры. Вечером того же дня будущий знаменитый физиолог И. П. Павлов писал своей невесте: "Процессия из квартиры по Невскому прошла в Александро-Невскую лавру, где гроб будет стоять до завтра, когда произойдет погребение. Шли целых три часа. Если бы чувствовал все это покойник, остался бы доволен. Его Алеша на последних страницах "Братьев Карамазовых" из смерти Илюшечки сделал высокую нравственную минуту для десятка мальчиков. Сам он своей смертью поднял, возвысил душу всего думающего и чувствующего града Питера"¹.

¹ (Письма Павлова к невесте // Москва. - 1959. - № 10. - С. 176.)

Похороны Достоевского превратились в историческое событие: тридцать тысяч народу провожало его гроб, 72 делегации несли венки, 15 хоров участвовало в процессии. Гроб несли Д. В. Григорович, Вл. С. Соловьев, петрашевцы А. Н. Плещеев, А. И. Пальм.

1 февраля 1881 года тело писателя предали земле. Среди тех, кто произнес речь на его могиле, были А. И. Пальм и Вл. С. Соловьев. Так старые и новые друзья Достоевского благословили в последний путь самого страстного мечтателя о всеобщем братстве и равенстве людей.

Рис. Ф. М. Достоевский. Фотография. 9 июня 1880 г.

В поисках путей счастливого будущего человечества Достоевский, отрицая революционный путь преобразования общества, расходился со своими современниками - революционными демократами. Но обличительный пафос его романов был всегда близок тем, кто думал о счастливом будущем человечества. Мечта о нем постоянно мучила и самого Достоевского. Еще в 1848 году чистой, простодушной Настеньке в "Белых ночах" Достоевский вверяет свою заветную мечту о всемирном братстве: "Зачем мы все не так, как бы братья с братьями?" В последнем гениальном романе Достоевского, "Братья Карамазовы", о всеобщем братстве мечтает старец Зосима, а за полгода до смерти об этом говорил сам Достоевский в своей знаменитой "пушкинской речи" в июне 1880 года (на открытии памятника Пушкину).

Эта мечта озарила романтическим светом молодость Достоевского, свела его с другими мечтателями-петрашевцами, за нее заплатил он десятью годами каторги и ссылки, за нее боролся и ее проповедовал в своих произведениях, в нее верил до своих последних дней.

"Золотой век, - писал Достоевский в 1876 году, - мечта самая невероятная, но за которую люди отдавали всю жизнь и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, но без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть".