3. Труд писателя

И забываю мир - и в сладкой тишине 
Я сладко усыплен моим воображеньем, 
И пробуждается поэзия во мне: 
Душа стесняется лирическим волненьем, 
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне; 
Излиться наконец свободным проявленьем - 
И тут ко мне идет незримый рой гостей, 
Знакомцы давние, плоды мечты моей. 
И мысли в голове волнуются в отваге, 
И рифмы легкие навстречу им бегут, 
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге. 
Минута - и стихи свободно потекут.

Об этом не писал Лермонтов. Не писал Толстой. Не писали Тургенев, Некрасов, даже Гоголь. Хотя многие, почти все русские поэты, писали о том, как они понимают долг поэта и значение поэзии в человеческой жизни. Но о том, как приходит вдохновенье, какое счастье приносит творчество, - об этом не писал никто. После Пушкина это осмелился сделать только Достоевский.

Занятия литературой - дело интимное, кричать о нем, рассказывать о своей работе мучительно (как в те далекие времена, так и теперь) - и самый неприятный для пишущего вопрос: "Над чем вы сейчас работаете?" Никто не спросит: "Кого вы сейчас любите?" - все понимают, что вопрос этот нескромен. А спрашивать, о чем пишет писатель, в тысячу раз более нескромно, но почему-то принято.

Счастье остаться наедине со своим трудом знает, вероятно, каждый художник, музыкант, писатель. Но говорить об этом неловко и, может быть, на самом деле не нужно: это право гения - и только гения. Достоевский использовал это право - он открыл читателям счастье творца; не каждый, может быть, и до сих пор умеет понять, представить себе это счастье; но мне все кажется: кто прочтет Достоевского - поймет.

В "Униженных и оскорбленных" Достоевский единственный раз в жизни подробно расскажет, как вышла его первая книга - именно "Бедные люди", как "поднялся шум и гам в литературном мире. Б. обрадовался, как ребенок, прочитав... рукопись".

Память о том, как принял его первую книгу Белинский, осталась с Достоевским навсегда. Прошло уже больше десяти лет, прошли тягчайшие годы жизни Достоевского; он мог, наконец, вернуться к литературе - и сразу же, в первой книге, написанной после большого перерыва, он вспоминает сам и напоминает, какой счастливый подъем испытал, работая над "Бедными людьми". Главное его признание - о творчестве: "Нет! Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых я создал, как с родными, как будто с действительно существующими: любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим".

Почти никто из писателей не оставил такого открытого признания в любви к своей работе; нужно сделать над собой немалое усилие, чтобы так глубоко впустить в свою душу незнакомого и, может быть, вовсе не сочувствующего тебе, не стремящегося понять тебя читателя. Почти никто - но Пушкин!

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. 
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? 
Или, свой подвит свершив, я стою, как поденщик ненужный, 
Плату принявший свою, чуждый работе другой? 
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, 
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Эти длинные строки с паузами посреди каждой строки - такая пауза называется цезурой; эти прекрасные торжественные слова: "миг вожделенный", "подвиг"; эти сознательно переставленные слова: "труд многолетний", "Авроры златой", "пенатов святых" - читаешь и проникаешься уважением, робостью, преклонением перед подвигом творчества.

Труд писателя - мука, но он же и счастье, недоступное тому, кто хочет в свободное время быть свободен от своего труда. Писатель никогда не свободен, он не знает полного отдыха; писатель и счастлив и несчастлив своим трудом в минуту, когда, кажется, и не думает о нем. Смешно и глупо было бы обижаться на людей, не понимающих этого, как и на людей, считающих труд писателя пустым занятием. Но - все-таки обидно. И Достоевский в "Униженных и оскорбленных" рассказал о том, как самые близкие, любящие люди иногда ранят непониманием: "Наташа... таинственно отвела меня в сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе... взяла с меня клятву, что я не сгублю себя как лентяй и праздношатайка".

Наташа не так виновата, как может показаться: Иван Петрович ведь скрывал от нее свою литературную работу, скрывал и от ее родителей: "...я же просто стыдился сказать им, чем занимаюсь. Ну, как, в самом деле, объявить прямо, что я не хочу служить, а хочу сочинять романы..."

Простые, скромные люди старики Ихменевы не могли понять, что занятия литературой - серьезное дело; им все хотелось бы, чтобы их Ваня где-нибудь служил, получал отличия, занимался более понятным и общепринятым делом, чем писание романов. "Сочинитель, поэт! Как-то странно... Когда же поэты выходили в люди, в чины? Народ-то все такой щелкопер, ненадежный!" - так думали старики, потому что и для них, прекрасных, честных людей, все-таки главное в жизни были чины и деньги, утешать их приходилось рассказами о почестях, которыми были награждены Ломоносов, Державин, Сумароков, а убедить их могли только деньги, полученные Иваном Петровичем за первую его книгу.

Обрадовавшись за своего воспитанника, бросившись читать статьи Белинского, поклоняться ему, хотя и мало что понимая в его творчестве, старик Ихменев возненавидел тех из литераторов, кто враждовал с Белинским (речь идет о газете Булгарина "Северная пчела", хотя называет ее Достоевский "Северным трутнем"), - одним словом, почувствовав и разделив славу, успех Ивана Петровича, старик все-таки беспокоится за него: "Послушай, Ваня, а ведь я все-таки рад, что твоя стряпня не стихами писана. Стихи, братец, вздор; уж ты не спорь, а мне поверь, старику; я добра желаю тебе; чистый вздор, праздное употребление времени!.. Положим, что Пушкин велик, кто об этом! А все-таки стишки, и ничего больше... Я, впрочем, его и читал-то мало... Проза другое дело! Тут сочинитель даже поучать может..."

Главное, о чем беспокоятся старики, - чтобы их Ваня добился успеха не на свой, а на их лад; и не верят-то они возможности такого успеха, и надеются на него... Но вот, наконец, Иван Петрович приносит книгу - начинается долгожданное чтение вслух.

Старики озадачены: Николай Сергеич "ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять, только непременно высокого; а вместо того вдруг такие будни и все такое известное, все точь-в-точь как то самое, что обыкновенно кругом совершается... выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались, и все это таким простым слогом написано, ни дать ни взять как мы сами говорим... Странно!"

Этот рассказ о "Бедных людях" чрезвычайно важен для Достоевского. Он уже не просто делится с читателем великой и чистой радостью, которую дает творчество; он спорит с той критикой, которая рассуждала почти как старик Ихменев: надо писать о возвышенном, о поучительном, не опускаться в темные углы несчастных, литература должна стоять выше действительной жизни, и язык литературы должен быть пусть даже и не совсем понятен, но возвышен. Если бы Достоевский приписал все эти рассуждения тем, кто действительно произносил подобные речи, - критикам враждебного ему направления, тогда бы он должен был отвечать своим литературным врагам с иронией, с ненавистью и злобой. Но когда рассуждает добрый и любящий старик Ихменев, вся вина которого только в том заключается, что он не знает, как надо писать, и от всей души желает Ивану Петровичу добра, в том смысле, как он понимает добро, - то есть успеха и денег, - как же может автор гневно спорить с таким противником? И он с доброй улыбкой рассказывает о сомнениях старика, тронутого повестью и растерянного несоответствием того, что он услышал, с тем, как представлял себе настоящую литературу.

"- Ну, брат Ваня, хорошо, хорошо! Утешил. Так утешил, что я даже и не ожидал. Не высокое, не великое, это видно... Но знаешь ли, Ваня, у тебя оно как-то проще, понятнее! Вот именно за то и люблю, что понятнее! Роднее как-то оно; как будто со мной самим все это случилось. А что высокое-то? И сам бы не понимал..."

Так рассуждает старик Ихменев, непрерывно оговариваясь: вот в других книгах "оно с первой строки, братец, видно, что, так сказать, орлом воспарил человек... Слог бы я выправил: я ведь хвалю, а что ни говори, все-таки мало возвышенного..."

Жена Ихменева, Анна Андреевна, пока слушала книгу, "искренно плакала, от всей души", но потом так же искренне удивлялась: "Ах ты, господи, вот ведь за что теперь деньги стали давать!"

Но что бы ни говорили старики, Иван Петрович видел их волнение, их слезы, - видел то, о чем в одиночестве мечтал, когда придумывал своих героев, - и он был счастлив, слушая вовсе не понимающих его, но любящих стариков.

Самое же важное для него - отношение Ихменевых к святому для Ивана Петровича имени Белинского. Это имя возникает в романе несколько раз - всегда в минуты душевных потрясений: радости, горя. Впервые мы услышали о Белинском в радостное, счастливое для Ивана Петровича время: сам Б. прочел первый роман Ивана Петровича и "обрадовался, как ребенок". Тогда и старик Ихменев восхищался Белинским, принялся читать его статьи, верил, что отзыв Белинского - уже залог будущего литературного успеха, как бы свидетельство грядущих литературных достижений, справка о таланте.

Потом, в тот страшный вечер, когда Наташа ушла из дома, старик Ихменев расспрашивал Ивана Петровича, куда он пропал, почему давно не приходил, и, услышав, что писатель был нездоров, ответил:

"То-то нездоров! Говорил я тогда, предостерегал, - не послушался! Гм! Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть. Так-то!"

Выходит, что старик был прав: "талант - это еще не деньги в ломбарде"; похвала Белинского не обеспечивает ни успеха, ни денег, и разговор этот кончается вопросом старика:

"- Ну, а что, как там у вас?.. Что Б., все еще критику пишет?

- Да, пишет...

- Эх, Ваня, Ваня! - заключил он, махнув рукой. - Что уж тут критика!"

В последнем восклицании старика - и жалость к Ивану Петровичу с его "голодной музой", и невысказанная, но томящая Ихменева горечь: ничем не может помочь даже самая лучшая критика человеку, у которого горе, - вот с дочерью беда, так что уж тут критика! И, наконец, третий разговор о Белинском будет, в сущности, разговором о судьбе таланта, о судьбе честной литературы.

Снова - в один из самых тяжких для Ивана Петровича дней - старик повторит свой вопрос: "А что Б., все еще критику пишет?"

Возник этот вопрос не случайно. Он только что узнал о новой квартире Ивана Петровича, о том, что она "сыра и, может быть, еще хуже прежней, а стоит шесть рублей в месяц". Получается, что старик был прав, предрекая Ивану Петровичу гибель от литературы, он снова винит ее же: "...довела до чердака, доведет и до кладбища..." Тут мысль его естественно обращается к Белинскому, Иван же Петрович вынужден ответить: "Да ведь он уже умер, в чахотке..."

Все дальнейшие расспросы старика только доказывают его правоту:

"- Умер, гм... умер. Да так и следовало. Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь ты говорил, что у него там жена, что ль, была... И на что эти люди женятся!

- Нет, ничего не оставил...

- Ну, так и есть! - вскричал он с таким увлечением, как будто это дело близко, родственно до него касалось и как будто умерший Б. был его брат родной. - Ничего! То-то ничего!.. Легко сказать: ничего не оставил! Гм... славу заслужил. Положим, может быть, и бессмертную славу, но ведь слава не накормит... Так умер Б.? Да и как не умереть!"

Да, старик оказывается прав в этом безумном, перевернутом мире, где у честного человека, обозвав его вором, отнимают последнее имение; где знаменитый писатель, сказавший своим читателям правду, которая перевернула сердца людей, вынужден ютиться на сыром чердаке; где любовь может принести не счастье, а позор и унижение, - в этом мире, конечно, блистательный, талантливый и, главное, благородный человек умирает от чахотки, оставляя семью в нищете. Иначе не может быть, и старик Ихменев хорошо понимает это: "Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои. Только и умеют, что сирот размножать! Гм... да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.."

Так устами старика Ихменева Достоевский выражает свою главную мысль: в мире зла, естественно, могут жить только злые, плохие люди. Честным, великодушным, людям "с сердцем" нет места в этом мире.

Но ведь и сам Николай Сергеевич Ихменев - "человек с чувством, с сердцем". Не случайно он говорит о Белинском "близко, родственно", "как будто умерший Б. был его брат родной". Петербург не для тех, кто умеет относиться к незнакомым людям, как к братьям. Мир торжествующего зла, фантастический мир, где все не так, как должно быть, все наоборот от естественного, от человеческого, этот мир не терпит честных людей. Они - все! - и даже самые яркие, талантливые, - и тем более талантливые! - обречены быть "униженными и оскорбленными".

Весь последний разговор происходит на Вознесенском проспекте. Мы видим "туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями... грязные дома... угрюмых, сердитых и промокших прохожих..." - и, наконец, "черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба".

Перед нами Петербург XIX века, описанный совершенно точно, реалистически достоверно. Город этот, однако, не менее страшен, чем у Гоголя, потому что жизнь в нем не приспособлена для честных и чистых людей. И пушкинский Петербург тоже встает в памяти, когда читаешь следующие строки: "Мы выходили уже на площадь: перед нами во мраке вставал памятник, освещенный снизу газовыми рожками, и еще далее поднималась темная, огромная масса Исакия, неясно отделявшаяся от мрачного колорита неба".

Достоевский имеет в виду памятник Николаю I работы Клодта, поставленный на Исаакиевской площади после смерти царя, в 1859 году. Но ведь только что герои говорили о смерти Белинского - а он умер в 1848 году. Когда же происходит действие романа? И о каком памятнике идет речь? Запутавшийся читатель невольно переносится мыслями к другому памятнику - впереди, ближе к Неве. Николай I как бы догоняет скачущего впереди всадника, о котором уже сказала свое слово русская литература. Мы знаем: тот памятник имеет обыкновение сниматься с места и с грохотом преследовать униженного, оскорбленного человека, потерявшего под натиском стихии все самое дорогое, что он имел в жизни. Памятник громко скачет по улицам, и его "тяжелозвонкое скаканье" сводит с ума несчастных: не для них выстроен город, не их эта столица.

Так облик города подсказывает читателю и судьбу героя.

Мы уже не сомневаемся: судьба старика Ихменева не может оказаться благополучной. И, главное, неизбежные несчастья ждут его дочь, его Наташу, и верного ее друга Ивана Петровича. Какие же еще беды готовит им князь Валковский?