3. Завязка романа

Так что же случилось с Иваном Петровичем и Наташей в холодном сумраке Петербурга? Достоевский устами Ивана Петровича рассказывает нам предысторию романа - события, происходившие гораздо раньше, чем рассказчик встретился со Смитом и был свидетелем смерти старика.

Все началось много лет назад, когда отец Наташи, Николай Сергеевич Ихменев, спокойно жил в своем небольшом поместье, разумно управляя им, и получал не богатые, но вполне приличные доходы. Мы помним: два года назад отец Наташи приехал из своего поместья, где "было такое ясное, такое непетербургское солнце" и "кругом были поля и леса", в Петербург, где человека окружает "груда мертвых камней". Приехал "хлопотать по своей тяжбе".

История возникновения этой тяжбы не сразу становится нам ясна. Оказывается, много лет назад в жизнь Ихменева вошел человек из другого мира, - мира тяжб и блестящих богатств, мира Петербурга. Зовут этого человека князь Петр Александрович Валковский. По сравнению с Ихменевым, у которого пятьдесят душ крепостных, князь - богач: в его селе Васильевском - девятьсот душ.

Приехав в свое поместье, разграбленное плохим управителем, князь увидел, что нужен другой управляющий, на которого можно положиться, "чтоб уж и не заезжать никогда в Васильевское". Таким управляющим удобнее всего было сделать Ихменева. "Князь достиг своей цели. Надо думать, что он был большим знатоком людей. В короткое время... он... понял, что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным образом, надобно привлечь к себе его сердце, и что без этого деньги не много сделают".

Позже мы еще вернемся к этим двум очень разным, противоречивым характерам, трагически объединенным судьбой, - Ихменева и князя Валковского. Но уже сразу, в начальных главах романа, мы чувствуем какой-то зловещий оттенок во всех поступках князя, который, казалось бы, всецело доверился своему управляющему, обращался с Ихменевым дружески, а вскоре действительно полностью предоставил ему управлять имением, и сам уехал за границу и не заботился больше о своем имении. Там, за границей, с ним происходили какие-то туманные, никому не известные, но неприятные происшествия. Впрочем, вернувшись через много лет, он "занял в Петербурге весьма значительное место".

Ихменев, конечно, не верил никаким "темным" слухам о князе, был в восторге от успехов своего друга. "Смотрит в вельможи!" - говорил Николай Сергеич, потирая руки от удовольствия".

И вот происходит предательство, о котором старик Ихменев и помыслить не мог. Для него поведение князя - убийственно неожиданно и поначалу даже невозможно, старик не сразу способен ему поверить.

Но прежде чем рассказать о предательстве князя, Иван Петрович вводит в свой рассказ еще одно лицо - молодого князя Валковского, Алешу.

Князь Петр Александрович послал его к Ихменевым на исправление. Он "писал, что сын огорчает его дурным своим поведением", что Ихменевы, какой надеется, могут исправить его легкомысленный характер и внушить спасительные и строгие правила, столь необходимые в человеческой жизни". Разумеется, старик Ихменев с восторгом откликнулся на доверие князя и принял его сына как родного.

За что князь так рассердился на сына, за что сослал его в деревню, - остается неизвестным. Но зато известно другое: приехав сам на лето в свое имение, "князь Петр Александрович чрезвычайно изменился. Он сделался вдруг особенно придирчив к Николаю Сергеичу: в проверке счетов по имению выказал какую-то отвратительную жадность, скупость и непонятную мнительность. Все это ужасно огорчало добрейшего Ихменева: он долго старался не верить самому себе".

Иван Петрович объясняет поведение князя тем, что "по всему околодку вдруг распространилась отвратительная сплетня": будто дочь Ихменева Наташа "сумела влюбить в себя" молодого князя, а родители ее способствовали этой любви, стремясь выдать дочь замуж за богатого молодого человека. Иван Петрович как будто верит, что сплетня эта распространилась по зловредности соседей, а князь Валковский "поверил этому совершенно". Однако между строк читается и такое подозрение: не сам ли князь посеял сплетню - из каких-то собственных расчетливых соображений?

Как бы то ни было, не только князь поверил всему, в чем обвиняли Ихменева, хотя "всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича, не мог бы, кажется, и одному слову поверить из всех возводимых на него обвинений"; но и все соседи поверили, толковали, суетились и "осуждали безвозвратно".

Поведение князя Валковского непонятно. Вспомним: ведь прошли годы верного служения Ихменева князю, годы самой дружеской переписки; посылая к Ихменеву сына, князь опять "писал к нему... самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах". Как же мог он теперь поверить, что Николай Сергеич способен употребить во зло его дружбу? Как мог он поверить, наконец, тому, что Ихменев все эти годы обманывал его, и "при свидетелях" назвать Николая Сергеича вором?

Скорее всего князь не задумывался над тем, что будет чувствовать Ихменев, видя опороченным не только свое честное имя, но покрытое клеветой и позором имя дочери. Действительно ли князь поверил болтовне соседей, сам ли способствовал распространению этой болтовни, он знал: Ихменев стоит настолько ниже его на общественной лестнице, что не может ничего противопоставить злу, какое князь вольно или невольно ему принес.

"Кажется, князь скоро стал понимать, что он напрасно оскорбил Ихменева", - рассказывает Иван Петрович.

                 ...Но Евгений 
Наедине с своей душой 
Был недоволен сам собой. 
И поделом: в разборе строгом 
На тайный суд себя призвав, 
Он обвинял себя во многом... 
...Он мог бы чувства обнаружить, 
А не щетиниться, как зверь...

Это размышления и чувства светского человека 20-х годов XIX века.

Да, Онегин эгоист, да, он принял вызов Ленского не размышляя и не отказался от дуэли потому, что боялся общественного мнения. Конечно, мы осуждаем Онегина, жалеем Ленского, негодуем, когда он гибнет, - из-за чего? Только потому, что Онегин сначала забавлялся, развлекал себя, заставляя Ленского ревновать, а потом убил человека только потому, что его пугал "шепот, хохотня глупцов", - и все-таки поведение Онегина понятно, хотя и не оправдано нами.

Поведение князя Валковского настолько чудовищно, что никак не может быть понято. Уже сообразив, что оскорбил Ихменева напрасно, "раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба".

Отправляясь на дуэль с Ленским, Онегин по крайней мере подвергал и свою жизнь опасности; князь Валковский ни в коем случае не станет подвергать опасности свою персону. Вместо пистолетов - судебная тяжба, в которой Ихменев "за неимением кой-каких бумаг, а главное, не имея ни покровителей, ни опытности в хождении по таким делам, тотчас же стал проигрывать". Иван Петрович не говорит, но мы понимаем: князь Валковский, конечно, имел и покровителей, и опытность "в хождении по таким делам". В сущности, начиная тяжбу, он уже знал, что выиграет ее. И значит, понимая свою неправоту, все-таки намерен был отнять у старика "последний кусок хлеба".

Из пятнадцати глав первой части "Униженных и оскорбленных" - больше половины - восемь глав отданы грустно-неторопливому рассказу Ивана Петровича о том, что было - давно, за год, затем за полгода до сегодняшних событий. В рассказе этом переплетаются давнее и недавнее, бывшее и воображаемое, но главное, что мы понимаем из рассказа Ивана Петровича: в его жизни было счастье.

Встретившись с Ихменевыми в Петербурге после долгой разлуки, в то самое время, когда Иван Петрович стал автором своей первой нашумевшей книги, он внезапно понял, что любит Наташу Ихменеву, что всегда любил ее, что она ему "суждена... судьбою".

Конечно, еще в самом начале книги, видя жалость и сочувствие рассказчика к несчастному старику Смиту, мы уже поняли: перед нами добрый и не безразличный к людям человек. Но теперь, когда Иван Петрович рассказывает о своей любви к Наташе, мы начинаем чувствовать в нем одного из тех героев Достоевского, кого не просто любит сам автор; эти люди - его надежда и утешение, в них - спасенье, потому что они, как говорили встарь, - праведники, живут и чувствуют по правде. Таков Макар Девушкин из "Бедных людей", таков Иван Петрович в разгар литературного успеха - и таков же он, когда счастье его рухнуло, литературная карьера не удалась, здоровье подорвано. Таков будет Алеша Карамазов, умеющий сохранить добрую и честную душу под тягостным игом своего страшного отца и среди страстей своих братьев. Таков, наконец, князь Мышкин - нищий, больной, не знающий жизни, а на самом деле - благороднейшая душа, добрейшее сердце из всех, изображенных Достоевским: неожиданное богатство, свалившееся на него как с неба, волнует всех окружающих, меняет их отношение к Мышкину, только сам он почти не замечает своего богатства - разве в нем дело?

Прекрасные люди Достоевского похожи один на другого только тем, что они прекрасны, а по характерам своим, поступкам, по жизни своей они разные; их объединяет умение чувствовать за других, понимать стремления других и преодолевать себя, чтобы не принести никому боли.

Когда князь Мышкин впервые увидел - еще не Настасью Филипповну, только ее портрет, и был навсегда поражен этим прекрасным, страдающим, гордым, несчастливым и победным лицом, этой пронзающей силой красоты, он об одном только и мечтал: "...добра ли она! Ах, кабы добра! Все было бы спасено!" Для кого спасено? Не для него - о себе у него и мысли нет, - для нее, только о ней он думает и счастья хочет прежде всего для нее.

Страшные же люди Достоевского страшнее всего тем, что нисколько не задумываются над волнениями и заботами других людей, а себя считают вправе решать за других их жизнь.

В "Братьях Карамазовых" Алеша и совсем еще молоденькая, наивная Лиза Хохлакова обсуждают, как им помочь несчастному чиновнику Снегиреву и его больному семейству. Беспокоит их прежде всего то, как не обидеть Снегирева, дав ему деньги.

"- Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берет, - волнуется Алеша". А Лиза заходит еще дальше:

"- Слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем, то есть вашем... нет, уж лучше нашем... нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному... в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а?"

Если бы этот разговор услышал князь Валковский, он от души расхохотался бы и назвал молодых людей Шиллерами, то есть наивными, глупыми романтиками. В его представлении всякая попытка понять чужую душу - глупость.

Для праведников Достоевского главное - стараться понять чужую душу и не ранить ее, стремиться избавить человека от лишних страданий.

В "Униженных и оскорбленных" любовь Ивана Петровича к Наташе - это прежде всего желание понять ее душу: "...каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое... и что за наслаждение было это отгадывание!"

Но недолгим было счастье Ивана Петровича. Наташа думала, что полюбила Ивана Петровича. Однако Николай Сергеич не дал своего согласия на свадьбу: "Видишь, Ваня: оба вы еще молоды... Подождем. Ты, положим, талант, даже замечательный талант... ну, не гений, как о тебе там сперва прокричали, а так, просто талант... Да! так видишь: ведь это еще не деньги в ломбарде, талант-то; а вы оба бедные. Подождем годика эдак полтора или хоть год; пойдешь хорошо, утвердишься крепко на своей дороге - твоя Наташа; не удастся тебе - сам рассуди!.. Ты человек честный; подумай!.."

Кто может осудить старика: он желал дочери счастья, как он понимал это счастье; "ты человек честный" - это старик признавал, но быть честным человеком - мало в том обществе, где он жил, и ему казалось: прежде всего надо думать о том, чтобы дочь была обеспечена деньгами. Мог ли он предвидеть, предчувствовать, что ждет его дочь! И мог ли он рассуждать иначе!

А все-таки обидно читать: если бы старик не отложил свадьбу, Наташа, с ее честной душой, и не посмотрела бы ни на кого другого, кроме своего избранника, и были бы они счастливы. Но нет, честные люди в мире князя Валковского не могли быть счастливы. Новая литературная карьера не складывалась (князь Валковский тут вовсе ни при чем, не работалось Ивану Петровичу, не удавалось, - и тут старик Ихменев прав, - никто не может дать гарантию, что после первой книги такой же удачной будет и вторая). Через год бедная старушка Ихменева с грустью смотрела на Ивана Петровича и думала: "Ведь вот эдакой-то чуть не стал женихом Наташи, господи помилуй и сохрани!" Самое же горькое - и мать не понимала, что происходит с дочерью: знай она, то и теперь, может быть, лучше отдала бы Наташу за бледного, больного, плохо одетого, но честного и верного друга.

Никто еще не знал, только один Иван Петрович все уже понимал и предчувствовал, потому что полгода назад снова явился в дом Ихменевых молодой князь Валковский - Алеша, такой же милый, непосредственный и веселый, как прежде, и, как прежде, ему в голову не пришло задуматься: что будет, когда отец узнает о его посещениях Ихменевых. Ему весело было тут, о чем же еще думать? И ему нравилась Наташа. Он ее полюбил - так полюбил, как он мог; не задумываясь ни о чем, кроме своих желаний.

"Разумеется, отец узнал наконец обо всем. Вышла гнуснейшая сплетня. Он оскорбил Николая Сергеича ужасным письмом, все на ту же тему, как и прежде... Старик загрустил ужасно. Как! Его Наташу, невинную, благородную, замешивать опять в эту грязную клевету, в эту низость! Ее имя было оскорбительно произнесено уже и прежде обидевшим его человеком... И оставить все это без удовлетворения!"

Когда Анатоль Курагин хотел увезти Наташу Ростову, главная забота всех, кто узнал об этом, была - сохранить все в тайне от старого графа, ее отца, от ее брата и князя Андрея, потому что каждый из них, даже старик, почел бы себя обязанным вызвать Курагина на дуэль и стрелялся бы с ним. Это было другое время - да. Но это был и другой круг: князь Курагин не мог бы отказаться от дуэли с графом Ростовым или князем Болконским. В конце сороковых годов прошлого века дуэли были еще возможны, но не между знатным человеком и его бывшим управителем, разоренным и оклеветанным: ничего, кроме нового оскорбления, не могло бы выйти из попытки Ихменева вызвать на дуэль князя Валковского. Что оставалось старику, как не заболеть с отчаяния?

Николай Сергеич Ихменев страдает потому, что видит, как мучается и терзается его дочь. Но он не может понять, отчего она так изменилась: старику кажется, что дочь мучительно переживает оскорбление, нанесенное ей князем, что дочь, как и он сам, не может вынести клеветы.

Правду уже понял Иван Петрович. Он знает, хотя ничего еще не было сказано между ним и Наташей: "бесконечность легла между нами". Он видит, "как переменилась она в три недели!" И, тем не менее, все видя и всё понимая, не может поверить самым страшным своим подозрениям. Вот он сидит у стариков Ихменевых - входит Наташа. Душераздирающая сцена, происходящая на его глазах, была бы понятна каждому постороннему человеку, но не тому, кто любит и Наташу, и стариков.

Что чувствует Иван Петрович, зная, что его счастье кончилось, что Наташа уже не любит его? Он не говорит о своих чувствах, он даже и не думает о них. "Но... как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день". Он только ее видит, за нее понимает: это уже другой человек, не та девочка, которая любила его - или ей казалось, что любила, - это прекрасная, страдающая женщина, прожившая "в тот год десять лет" и страданием своим облагороженная, ставшая еще прекраснее - не от счастья, а от муки. И она нуждается в поддержке и помощи.

Наташа собирается в церковь, и родители, видящие ее страдания, хотя и не понимающие их, сами посылают ее, в надежде, что молитва облегчит ее душу. Но Иван Петрович видит и другое: "Все движения ее были как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала".

Мать дает ей ладонку с молитвой, отец благословляет ее, просит: "Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою!.. Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь?.. Скажи мне все, Наташа, откройся мне во всем, старику..."

Не может Наташа открыться, потому что, открыв свою тайну, она убьет стариков и знает это.

"- Прощайте! - прошептала Наташа.

У дверей она остановилась, еще раз взглянула на них, хотела было еще что-то сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты".

Бросившись за ней, Иван Петрович услышал то, чего он боялся, что уже понимал, знал, но не мог поверить: Наташа ушла из дома совсем, ушла к Алеше - молодому князю Валковскому.

"Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к ним; все это уже представлялось мне, как в тумане, еще, может быть, задолго до этого дня; но теперь слова ее поразили меня как громом... Голова у меня закружилась". Иван Петрович добавляет: "Мне казалось это так безобразно, так невозможно!"

Да, это было и безобразно, и невозможно не потому, что Наташа переступила через преданную любовь человека, кому она обещала быть женой. Не о себе он сейчас думает: как всегда, не о себе в первую очередь думают прекрасные герои Достоевского. Ведь князь Валковский оскорбил Ихменева не только тем, что назвал его вором, что уже выигрывал в тяжбе, им затеянной. Самое страшное оскорбление была клевета на его дочь - старик до сих пор старается верить, что это была клевета. С того и началось когда-то, что была гнусная сплетня, поддержанная или даже распущенная князем. Эта сплетня оскорбила всех, кто любил стариков, но не Алешу Валковского: уже зная, что его отец обесчестил Ихменевых, он приехал к ним раз, другой - и увлекся Наташей, и ни о чем уже не думал, кроме своей любви. То есть, может быть, и думал, но считал, что все как-нибудь образуется, потому что все в его жизни всегда как-нибудь образовывалось без его участия, само (то есть его отцом).

"- Но это невозможно! - вскричал я в исступлении... Ведь это безумие. Ведь ты их убьешь и себя погубишь! Знаешь ли ты это, Наташа?"

Наташу он не судит. И мы, читатели, не можем осуждать ее, когда слышим ее ответ: "не моя воля", и голос, в котором "слышалось столько отчаяния, как будто шла она на смертную казнь".