Глава третья

Федор Михайлович Достоевский вырос в большой семье¹ - у него было шесть братьев и сестер, - над которой безгранично властвовал отец, врач Мариинской больницы для бедных в Москве. Доктор Михаил Достоевский любил говаривать, что предок его некогда был с князем Курбским во время переписки последнего с Иоанном Грозным, и что род его восходил к Золотой Орде, но ни знатностью, ни богатством он кичиться не мог. Сын священника, он принадлежал к бедному и захудалому дворянству, и не отличался удачливостью.² Мнительно самолюбивый и резкий, он считал себя обойденным: карьеру он сделал маленькую, денег было в обрез, жизнь его не баловала. Вспыльчивый, угрюмый и подозрительный, он доходил до патологических преувеличений в своих обидах и фантазиях. Он был способен обвинить жену в неверности на седьмом месяце ее беременности и мучительно переживать свои сомнения. Почти такой же болезненный характер носили и вспышки его гнева. Возможно, что тот трагический случай в семейной жизни, о котором упоминал С. Яновский со слов А. Суворина, и который яко бы положил начало болезни Достоевского в раннем возрасте, и был испуг от взрыва необузданной вспыльчивости отца. Быть может, он сопровождался насилием над матерью или кем-нибудь из домашних. Яновский говорит об этом в загадочных выражениях: "Федора Михайловича именно в детстве постигло то мрачное и тяжелое, что никогда не проходит безнаказанно в летах зрелых". Что отец бывал "ужасен" во время таких вспышек, известно из свидетельства его сына Андрея, но мы знаем также, что он пальцем не трогал детей и что телесные наказания, столь распространенные в то время не только в России, но и в Англии и Америке, никогда не применялись в его семье. Не об этом ли думал Федор Михайлович, когда впоследствии, в письмах к брату, с восторгом заявлял: "а ведь родители наши были передовые люди". Отношения между отцом и детьми, особенно сыновьями, были дружеские. Нет сомнения, однако, что в богобоязненной и консервативной семье штаб-лекаря Достоевского царила строгая дисциплина, и тяжелый нрав отца чувствовался во всех мелочах домашнего быта. О подсознательной вражде Федора к отцу и его привязанности к матери судить очень трудно. Детей воспитывали в послушании, отец внушал им почтение и страх, и ходили они по струнке. В двухкомнатном флигеле Мариинской больницы, где жило девять человек Достоевских и семеро слуг, не допускалось никаких фривольностей. В доме господствовало пуританское настроение, и о женщинах разрешалось говорить лишь в стихах. Никаких флиртов и явных увлечений у братьев Достоевских в отрочестве быть не могло: их никуда не пускали одних, без провожатых, карманных денег им не давали (до 17 лет Федор не имел ни копейки на личные расходы, и это послужило одной из причин его неумения обращаться с деньгами). В пансион Чермака, где учились Михаил и Федор, их отвозили в семейной карете: в ней же их привозили домой в конце недели. Развлечений дома было мало, и все они носили очень невинный характер. Летом семья уезжала в имение Даровое, купленное с большим трудом в 1831 году, когда Федору минуло 10 лет, и там дети пользовались большей свободой и играли с деревенскими ребятишками, - но за поведением подростков неусыпно следило материнское и отцовское око.

¹ (У Достоевских родилось восемь человек детей, но одна дочь умерла в младенческом возрасте)

² (В. Арсеньев в "Новике" (Афины, 1934) указывает, что Достоевские происходили от Аслан Мурзы Челебея, выехавшего в 1389 году из Золотой Орды: он был родоначальником Арсеньевых, Сомовых, Юсуповых, Ртищевых и многих других русских семей. Достоевский произносил свою фамилию с ударением на втором "о", этим подчеркивая, что вел свой род от Достоевских из Достбева, близких родственников Артищевых)

"Отец наш, - рассказывал младший брат Андрей, - был чрезвычайно внимателен и наблюдал за нравственностью детей, в особенности старших братьев, когда они сделались уже юношами. Я не помню ни одного случая, когда бы братья вышли куда-нибудь одни".

Сестры, которые были моложе Федора, и крестьянские девочки летом - вот то женское общество, какое находил вокруг себя подросток до 16. лет. Его первые эротические ощущения были, конечно, связаны с этими детскими воспоминаниями - и это впоследствии нашло отражение в его жизни и творчестве. Во всяком случае, Достоевский-писатель обнаружил повышенный интерес к маленьким девочкам, вывел их в нескольких романах и повестях, а тема растления малолетней неотступно привлекала его: недаром он посвятил ей потрясающие страницы в "Униженных и Оскорбленных", "Преступлении и Наказании" и "Бесах".

Отношения между родителями создавали другой бессознательный фон, на котором зарождались первые движения любви и ненависти.

Рис. 1. Марья Дмитриевна, первая жена Достоевского. '... была это женщина души самой возвышенной и восторженной. Идеалистка была в полном смысле слова, да! и чистая и наивная, как ребенок'

В докторе Достоевском были, безусловно, те черты двойственности и даже невроза, которые потом у его великого сына обернулись резкими противоречиями. Отец очень любил своих сыновей, но держал их в ежовых рукавицах, так что они не смели сесть в его присутствии, когда он давал им уроки. Он охотно тратил деньги на их воспитание, но был в остальном мелко расчетлив и скареден. Действительно, он был беден, деньги доставались ему нелегко, надо было копить и экономить, чтобы выплатить долги за деревню. Хозяйство в Даровом шло неважно, пожар и засухи казались владельцу имения катастрофами, от которых нельзя было оправиться, а неудачи усиливали врожденную меланхолию. Федор Михайлович, как и отец, постоянно страшился, что останется без гроша, но отцовская прижимистость и скупость превратились в сыне в мотовство, в легкомысленные траты, в финансовую анархию. Угрюмость, отсутствие жеста, манер, любезности были целиком унаследованы Федором от отца. Мелочность, деспотизм, раздражительность отличали обоих. Михаил Федорович обладал натурой завистливой и огорченной, он, как впоследствии сын, скрывал свое честолюбие и самолюбие. Он жил одиноко, вся родня была женина, они то и приходили в гости, и у главы семьи создавалось впечатление личной Изолированности. К тому же некоторые из жениных родственников, как, например, купцы Куманины были богаты, и это способствовало комплексу недовольства и униженности, вызывавшего приступы уязвленной гордости и нездоровой щепетильности.

Мать Федора, Мария Федоровна Нечаева, происходила из семьи зажиточных московских купцов. Напрасно некоторые биографы старались представить ее забитой и безропотной жертвой мужа-тирана. У нее была "веселость природного характера", ум и энергия. Конечно, она полностью признавала авторитет главы семьи, владыки и повелителя, но совершенно не была пассивной и безгласной. Она любила его настоящей, горячей и глубокой любовью. Ее письма к нему дышат и наивной преданностью, и большим поэтическим настроением: для мало образованной женщины тридцатых годов прошлого столетия она писала исключительно хорошо, с тем литературным даром, который передала детям. Она не только не трепетала перед гневным и Суровым мужем, но, наоборот, была ему постоянной опорой и помощницей, ободряла его в периоды душевной депрессии, боролась с его мнительностью и меланхолией. По его собственному выражению, она всегда говорила и писала ему "резкую истину своих чувств". Мягкая, добрая и нежная, она в то же время отличалась и практичностью, и сметливостью, и вела хозяйство и в городе и в деревне крепкой рукой, как множество типично русских активных женщин. Таким и остался ее образ в памяти Федора. Внешность ее отличалась женственностью и хрупкостью: у нее было шаткое здоровье, ослабленное частыми родами. Она не могла кормить детей и вынуждена была брать кормилиц из деревни. Еще в раннем детстве Федора у нее открылся туберкулез, она много хворала, проводила целые дни в постели, и дети подходили к ее кровати и целовали тонкую руку с синими жилками. И тут снова - неизгладимое воспоминание: на всю жизнь Федор запомнил болезнь матери - и в его сознании любовь и жалость, женское и увядающее слилось в безраздельном, волнующем и трогательном единстве. Она умерла сравнительно молодой, в 1837, когда Федору не исполнилось еще 16 лет.

После смерти матери отец отвез Михаила и Федора в Петербург и поместил их в Инженерное военное училище. Из монастырского затворничества дружной семьи Федор попал в бюрократическую атмосферу закрытого учебного заведения: новичков или "рябцов", как их называли, цукали и истязали воспитанники старших классов; Инженерное училище, пожалуй, стояло выше кадетских корпусов, и из него вышло не мало праведников, как это отметил впоследствии Лесков, но в нем был всё тот же дух мертвящей дисциплины и шагистики. Сверстники встретили молодого Федора Достоевского насмешками: он был замкнут и робок, у него не было ни манер, ни денег, ни знатного имени. Дома, в семье, Федора считали резвым и бойким ребенком и скорее упрекали в живости характера: и мать, и отец сходились, что "Федор - это огонь". Он верховодил во всех играх, проявлял необычайную пылкость нрава и воображения. Но в чужой среде он замкнулся в себя. Его товарищ по училищу К. Трутовский, ставший впоследствии известным художником и академиком, рассказывал, что в 1838 году Достоевский был худощав, угловат, платье сидело на нем мешком, и хотя в нем ощущалась доброта, вид и манеры его были угрюмы и сдержанны. Он был нелюдим, держался особняком, порою бывал смешным и, вероятно, показался неоперившимся птенцом всем этим дворянским сынкам, которые в семнадцать лет уже познали тайны любви в объятиях крепостных девок или петербургских проституток. Федор же мог гораздо лучше рассуждать о Пушкине, которого он боготворил (после смерти поэта он попросил у отца разрешения носить траур), о Шиллере, об исторических героях, чем о женщинах. Только два-три приятеля знали, что, несмотря на внешнюю вялость и холодность, он был горячим, порывистым юношей, порою резким на язык. Уже и тогда отличался он восторженным идеализмом и повышенной, болезненной впечатлительностью. Он избегал ходить в гости, не умел держать себя на людях и страшно смущался в женском обществе. Существует рассказ, что в начале 1840 года он упал в обморок, когда на вечере у Вьелгорских его представили известной в те годы красавице Сенявиной. Возможно, что обморок этот носил характер нервного припадка.

Всё это не значит, что Достоевский был фефелой, простофилей или совсем не был осведомлен о "фактах жизни". Они во всяком случае напомнили ему о себе в 1839 году, когда он получил ошеломляющее известие о смерти отца. Доктор Достоевский после кончины жены вышел в отставку и поселился в деревне, где приблизил к себе Катерину Александрову, еще раньше бывшую у него в услужении в Москве. Он жестоко пил, порол крестьян и дворовых по всякому поводу, и в своей мнительности, подозрительности и вспышках гнева доходил до истерического состояния. Когда осенью 1838 года Федор написал ему о своем провале на экзамене, с ним случился нервный припадок. Это не помешало ему, однако, ответить сыну в мягких и сдержанных выражениях.¹

¹ (Бывшее имение Достоевских Даровое было в тридцатых годах нашего столетия превращено в колхоз имени Достоевского. Неизвестно, сохранилось ли это название после войны. Некоторые крестьяне старожилы, со слов отцов и родных, сообщили советским исследователям ряд любопытных деталей о жизни в Даровом в те времена, когда им владел штаб-лекарь Достоевский)

Крестьяне его ненавидели и, очевидно, устроили против него целый заговор, в котором принимал деятельное участие Ефим Максимов, дядя любовницы барина. Летом 1839 группа крестьян, которых Достоевский начал яростно ругать, набросилась на обезумевшего помещика и убила его. Приехавшим следственным властям крестьяне, повидимому, дали крупную взятку: официальное расследование пришло к выводу, что смерть отставного штаб-лекаря Михаила Достоевского, чье обезображенное тело было найдено в роще, последовала от "апоплексического удара". Но хотя дело замяли, нельзя было скрыть истину от родных и соседей.

Смерть отца произвела потрясающее впечатление на Федора. Его ошеломили все обстоятельства этого страшного конца, в котором соединились и разврат, и пьянство, и насилие, и элементы тайны, и ряд загадочных бытовых деталей. Все эти факты и переживания так глубоко запечатлелись в его памяти, что через сорок лет он использовал их в "Братьях Карамазовых", хотя трудно сказать, в какой мере портрет старика Карамазова соответствовал воспоминаниям Федора Достоевского о собственном его отце. Но даже и без этих литературных доказательств, можно с уверенностью предположить, что 18-летний юноша был поражен трагедией в Даровом. Фрейд утверждает, что до этого момента болезнь Федора носила сравнительно невинный характер: травматическое потрясение превратило ее в эпилепсию. По мнению венского ученого, юноша бессознательно желал смерти отца, которого ревновал к любимой матери, и когда желание осуществилось, испытал ужас и непобедимое чувство вины и раскаяния; теперь он готов был принять любую кару, чтобы искупить свой тайный грех. Эдиповым коплексом Фрейд и его ученики объясняют не только мазохизм Достоевского и его приятие страдания, но и его восстание против разных форм авторитета или отцовства: он, или во всяком случае созданные им герои, воевали и против Отца небесного, и против Царя-батюшки - и эту борьбу Достоевский всегда ощущал как преступную, хотя она и привлекала его с болезненной силой. Все его противоречия, все его шатания от социализма к консерватизму, от неверия к церковности опять-таки коренятся в основном психологическом изъяне. Достоевский, подсознательный отцеубийца, стал верным сыном церкви и престола, потому что стремился бессознательно к преодолению своих преступных наклонностей. "Смирись, гордый человек", "верую, приемлю, подчиняюсь" - таково было его магическое заклинание, которым он надеялся отогнать злых духов мятежа. И разве не знаменательно, что его самый глубокий и сложный роман - "Братья Карамазовы" - построен вокруг темы отцеубийства, и что всё творчество Достоевского посвящено вопросам о преступлении и наказании в самых различных видах.¹

¹ (Сведения об эпилепсии Достоевского весьма противоречивы. Хотя о ней написан ряд работ (в том числе и медицинские тезы на иностранных языках, по преимуществу по-французски), мы до сих пор не можем сказать с точностью, когда эта болезнь впервые появилась у Федора Михайловича. Его друг и биограф Орест Миллер относил ее появление к раннему детству, дочь Любовь - к моменту убийства отца, а сам Достоевский упоминает о ней в связи со своим заключением в крепости, с каторгой и даже с пребыванием в Семипалатинске (свидетельство Софьи Ковалевской). Во всяком случае, следует отбросить, как ничем не подтвержденную, легенду о том, будто болезнь явилась следствием телесного наказания, которому Достоевский якобы подвергся на каторге)

Как бы ни относиться к применению теории психоанализа для объяснения личности Достоевского, совершенно ясно, что было бы весьма рискованно выводить только из Эдипова комплекса всё бунтарство Достоевского и все противоречия его веры и неверия, революционности и верноподданничества, славянофильства и западничества, религиозного анархизма и церковности, интуиции и логики. Интеллектуальная, идеологическая и психологическая сложность Достоевского не исчерпывается схематическим толкованием фрейдизма - и это несмотря на меткость и справедливость многих замечаний Фрейда и его учеников о внутренних конфликтах Достоевского человека и писателя.

Фрейд считает, что невозможность разрешить Эдипов комплекс и освободиться от него, вызвала обычные в таких случаях патологические явления невроза - и Достоевский заболел эпилепсией. Во время припадков Достоевский, по собственному признанию, испытывал тягостное ощущение вины, точно он был великим грешником - затем приходил миг просветления, невыразимого блаженства, - и потеря памяти, провал обморока. Это и дает Фрейду основание связывать эпилепсию Федора Михайловича с его тайными желаниями отцеубийства и наказания за греховное влечение. Дочь писателя, одна из самых недостоверных свидетелей его жизни, пишет, что "согласно традициям нашей семьи, первый припадок эпилепсии у Достоевского произошел, когда он узнал о смерти отца". Воспоминания тех, кто знал Достоевского в молодости, этого не подтверждают: среди них был и врач, пользовавший его в течение ряда лет. Большинство данных указывает, что обострение нервных припадков произошло через несколько лет после убийства отца, по всей вероятности в связи с арестом и ссылкой. Нигде нет указаний, что юноша ответил эпилептическими конвульсиями на известие о том, что произошло в Даровом. И уж совсем фантастическим представляется утверждение его приятеля Григоровича, в передаче Зинаиды Гиппиус, будто "мужики разорвали Михаила Федоровича на глазах сына".¹

¹ (Свои взгляды на Достоевского Фрейд изложил в очерке "Достоевский и отцеубийство", помещенном в качестве предисловия к немецкому переводу планов и заметок к "Братьям Карамазовым" (Мюнхен, 1928, Пипер Ферлаг). Очерк этот впоследствии перепечатывался в собрании статей Фрейда на разных языках. Психоаналитический подход к писателю был ранее испробован доктором Иоланом Нейфельдом, о котором Фрейд в своем очерке упоминает с похвалой. Книга Нейфельда (переведенная на русский язык) полна, однако, таким количеством грубых ошибок, что ценность ее более чем сомнительна, и пользоваться ею, как источником, невозможно. Автор явно не знаком с датами и фактами жизни писателя, допускает множество искажений и строит свои выводы на недоброкачественном с биографической точки зрения материале)

В момент убийства Федор находился за сотни верст от Дарового. Любопытно, что в переписке Достоевского почти нет упоминаний о смерти отца: по свидетельству его дочери, конец Михаила Федоровича считали в семье страшным и позорным и поэтому избегали говорить о нем.

Трудно судить, насколько справедливы предположения Фрейда о роли Эдипова комплекса в жизни Достоевского. Образ отца у него двоился и в его письмах к брату и родным, и в его романах. Возможно, что в какой-то мере поведение отца в Даровом и его любовные похождения были той психологической основой, на которой вырос образ сладострастного старика Карамазова. Вопрос об отношениях отца и сына составляет одну из главных тем "Подростка", и взаимоотношения между родителями и детьми входит в завязку "Неточки Незвановой", "Униженных и Оскорбленных", отчасти "Идиота" и ряда других произведений. Ясно, что вопрос этот неотступно занимал Достоевского. В какой мере было это вызвано неразрешенным, в глубине психики засевшим комплексом вражды к отцу и любви к матери, - сказать с уверенностью, на основании имеющихся фактических данных, никак нельзя. То же самое относится и к происхождению его болезни, которую Фрейд называл аффективной, а не органической формой эпилепсии. Иными словами, он подчеркивал психосоматический характер недуга, и говорил о Достоевском, как о невропатическом субъекте, а не о душевно больном. Мы даже не знаем, были ли его частые недомогания в молодости проявлениями острого невроза или действительными эпилептическими припадками.¹

¹ (Пессимистические настроения молодого Достоевского часто принимают характер влечения к самоубийству: "Видеть одну жестокую оболочку, под которой томится вселенная, знать, что одного взрыва воли достаточно, чтобы разбить ее и слиться с вечностью, - знать и быть как последнее из созданий! Ужасно! Как малодушен человек! Гамлет, Гамлет!" (письмо 1839 г.))

Одно известно в точности: формирование его личности происходило в молодые годы тяжело и болезненно, порою мучительно. Ряд факторов поддерживал и нервозность, и впечатлительность, и патологическую мнительность юноши. То, что было ему внушено воспитанием, привычки замкнутого и чинного уклада, созданного набожным штаб-лекарем и хлопотливой его женой, уклада нисколько не идиллического, но стройного и ясного, разрушились от соприкосновения и с новой петербургской действительностью, и со страстями, вдруг доказавшими непрочность семейных устоев. Смерть матери, алкоголизм отца, его любовницы, ненависть крестьян, убийство и обман, продажность чиновников, лицемерие окружающих - всё это были прорывы в какой-то изначальный хаос, тревожные вести о пугающем и бредовом мире. А тут еще приходилось жить в военном училище, в бюрократической столице, бороться изо дня в день, терпеть несправедливость и противоречия чуждой среды. Сирота без помощи и опоры, в 18 лет лишившийся семьи, одинокий, и мнительный, он жестоко страдал от контраста между честным и суровым кругом детства и новой казенной и бездушной обстановкой. То, что его волновало и интересовало, не находило отклика в Инженерном Замке. Он мечтал о творчестве, литературе и свободе: в жизни ждало его злобное высокомерие сверстников и глупость и тупость начальников. Порою восторг пробуждавшейся мысли, острота новых впечатлений и размах мечтаний так захватывали его, что предстоящая карьера превращалась в кошмар. "У меня есть прожект сделаться сумасшедшим", - поверяет он брату свою тайну. "Сделаться сумасшедшим" - то есть предохранить себя от того, чтобы к нему приставали люди с их практическими требованиями, жизненными правилами, условностями и стандартами, остаться свободным и независимым за оградой мнимого безумия. В 18 лет он пишет пророческие слова: "Человек есть тайна. Ее надо разгадать, ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком".¹

¹ (Достоевский любил повторять слова своего друга Шидловского: "Человек - средство для проявления великого в человечестве, а тело глиняный кувшин - рано или поздно' разобьется". Шидловский, между прочим, повлиял на отношения Достоевского к женщинам и любви)

Глава четвертая

В 1840 - 1841 году, накануне выпуска, жизнь казалась Достоевскому особенно трудной. Он писал по ночам наброски драм и романов, а дежурный офицер гнал его спать. Вытянувшись в струнку на смотрах и учениях, он думал о Гамлете и пушкинских поэмах. Его послали ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, брату императора, и, думая о своем, он забыл отрапортовать по форме. "Посылают же таких дураков", - сказал великий князь.

Необычайно интенсивная внутренняя жизнь Федора Михайловича изредка выбивалась наружу: в иных спорах с товарищами, он неожиданно становился веселым, остроумным и живым, мысли его, по словам современника, были "точно брызги в водовороте". Но обычно, за этими редкими исключениями, он был хмур и грустен и предавался пессимистическим размышлениям о тщете всего земного.

В 1841 году Достоевский был произведен в прапорщики и должен был закончить свое образование, как слушатель офицерских классов. Это означало право жить вне Училища и пользоваться относительной свободой.

Он снял вместе с товарищем квартиру из четырех комнат (из которых, впрочем, только одна была омеблирована) и проводил дни и ночи за книгой и писанием. Мечты кипели в нем, он строил самые фантастические литературные планы. Когда старший брат Михаил приехал к нему из Ревеля, он читал, ему отрывки из своих драм "Мария Стюарт" и "Борис Годунов", рукописи которых пропали без следа. По ночам, особенно летом, когда Петербург дрожал и переливался в молочно-белом мареве северных сумерек, он любил бродить по набережным Невы. Он сблизился с Шидловским, таким же мечтателем, как и он сам - и с ним он говорил тихо, но с пафосом и убеждением, невольно заражая приятеля своей ненавистью к несправедливости и надеждам на счастливое будущее человечества. Судьбы людей очень волновали его в то время, и он начал интересоваться социальными утопиями.

В 1843 прапорщик Достоевский вышел в подпоручики и был зачислен на службу при чертежной Инженерного Департамента. Военно-бюрократическая карьера его, однако, оказалась весьма краткой. Молодого подпоручика гораздо более занимали туманные очертания "Бедных Людей" и "Двойника", чем точные линии департаментских чертежей. Существует легенда, будто поводом к его отставке, в сентябре 1844 года, через год после производства, был неприятный случай с его чертежом, попавшим на глаза самому императору. Николай I-ый якобы написал на чертеже: "Какой идиот это чертил!". Царские слова, по обычаю, покрыли лаком, чтобы сохранить их для грядущих поколений. Достоевский, обидевшись, что такая нелестная аттестация переживет века, тотчас же подал в отставку. В архивах инженерного управления чертежа с царской надписью никогда не было обнаружено: не исключена возможность, однако, что он был изъят, когда Достоевский сделался знаменитым писателем.

Одно несомненно: причиной ухода Достоевского со службы были не случайные обиды, а то, что он ею тяготился и желал стать писателем, а не чиновником. Подав в отставку и не имея ни гроша за душой, он пишет брату: "зачем терять хорошие годы? Кусок хлеба я найду. Я буду адски работать. Теперь я свободен". Его интересовали французские романы Евгения Сю и Фредерика Сулье, перевод произведений Бальзака и собственные литературные опыты. Он органически отталкивался от повторного однообразия департаментской лямки и его казенного ритуала. Сам он был очень беспорядочен и таким остался до смерти. Он не умел распоряжаться ни своим временем, ни своими деньгами. В квартире его царил хаос, и хозяин ее в течение суток переходил от изобилия к нужде. Он был способен заплатить 100 рублей процентов за 300, взятых у ростовщика на четыре месяца. Ненависть Раскольникова к старухе-ростовщице Достоевский впоследствии описывал из личного опыта. Полученные от опекуна деньги он был способен спустить в одну ночь, а затем сидеть неделями на чае, хлебе и колбасе. Напрасно приятель его брата, доктор Ризенкампф, решил поселиться на одной квартире с беспорядочным молодым человеком: расчетливому немцу не удалось образумить беспутного расточителя. Однажды он получил тысячу рублей от опекуна, а на другое утро явился к изумленному Ризенкампфу просить пять рублей взаймы. Первого февраля 1844 года пришла новая получка, тоже тысяча рублей, - но к вечеру у Достоевского оставалось лишь сто: он ухитрился проиграть остальное на биллиарде и в домино. Он ссужал деньгами бедных пациентов доктора, платил бешеные деньги перекупщикам за билеты на концерты Листа или на представления "Руслана и Людмилы", а когда Ризенкампф простудился, вылечил его собственным способом: повез сопротивлявшегося сожителя в известный ресторан Лерха и угостил его таким обедом с дичью, вином и шампанским, что у больного вся хворь мигом выскочила. Но после концертов и обедов приходилось питаться сухарями и молоком, да и то в долг в мелочной лавочке. Зимой Достоевский часто простужался: комнаты не топились, на дрова нехватало средств.

Он уходил греться в трактиры и часами просиживал с "потерянными личностями" - выгнанными со службы чиновниками, пьяницами, картежниками и подозрительными особами обоего пола. Один из этих представителей петербургского дна, приживала и жулик, Келер стал его постоянным собутыльником. Впрочем, водку пил один Келер, Достоевский никакого пристрастия к алкоголю не питал и даже плохо его переносил; крепких напитков избегал, в кабаках и на дружеских пирушках пил вино или пиво - да и то в небольшом количестве. К еде он тоже относился скорее равнодушно - но был лакомкой, и очень любил сладкое. Отличался он в это время худобой, болезненностью, часто страдал от простуды, желудочных болей и нервных судорог. Товарищей он поражал своими странностями: он был суеверен, придавал большое значение знакам и символам, знамениям и пророчествам, ходил к гадалкам и страшно боялся, что впадет в летаргию и будет преждевременно погребен. Боязнь эта доходила до того, что во время недомогания он оставлял на столе записку, требуя, чтобы в случае смерти, его не хоронили пять дней. Однажды, при встрече с похоронной процессией, он упал в беспамятстве.

Несмотря на внешнюю беспорядочность его существования, Достоевский упорно и систематически работал над романом "Бедные люди". Вся его ставка была на это произведение: "Если мое дело не удастся, - пишет он брату, - я, может быть, повешусь". В 1845 году, терпя горькую нужду, больной и усталый, никому неизвестный и одинокий, он снова и снова переделывает и исправляет это первое свое крупное детище и не знает, что с ним сделать: послать в журнал или попытаться издать самому. Волнуясь и не решаясь ни на что, он худеет и не спит ночи напролет. Но в мучениях его была своеобразная прелесть: "Нет, если я был счастлив когда-нибудь... то это тогда... когда я еще не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний, и страстной любви к труду, когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими, любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим" ("Униженные и оскорбленные"). Но в мае 1845 года его сожитель Григорович, будущий автор "Антона Горемыки" и друг многих русских и французских литераторов 19 века, показал рукопись романа Некрасову, который подготовлял к печати альманах прозы и стихов. Прочитав "Бедные люди" Некрасов пришел в такой восторг, что решил тотчас же ночью ехать к молодому автору. Напрасно Григорович предлагал отложить визит, говоря, что Достоевский наверное спит в четвертом часу утра. "Что же такое, что спит, - рассердился Некрасов, - мы разбудим его. Это выше сна". Впечатление, произведенное на Достоевского этим ночным посещением, объятиями Некрасова, его взволнованными похвалами, было незабываемо. В рассвете петербургского весеннего дня к нему пришла слава - исполнилась мечта его молодости. "Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни", - признавался он много лет спустя. Свидание с Белинским, высоко оценившим роман, укрепило его радужное настроение: великий критик сказал ему, что "Бедные люди" - "ужас и трагедия". Многие из тех, кто читал роман в рукописи, плакали от жалости. Завязка романа была любовь - но любовь кроткая, мечтательная и несчастливая. Мелкий чиновник, пожилой и некрасивый Макар Девушкин, полюбивший молоденькую Варвару, жившую в соседнем доме, совсем не походил на романтического героя. Всё мешало ему: робость, мешковатость, бедность, наивность, да он и не надеялся завоевать девушку. Он только жалел ее, хотел помочь ей, облегчить ее труд и нужду - и вся его радость была в отречении от себя. Жертвовать собой, тратить на Варвару нищенские сбережения, терпеть ради нее лишения, вплоть до отказа от табаку, ходить в оборванной одежде, чтобы посылать ей лакомства и цветы жертвовать собой смиренно, тайно, не ожидая награды - вот какой была любовь маленького человека, обитавшего на задворках жизни. Этот "забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались", говорил "самым простым слогом", но из его непритязательного рассказа становилось понятно, что "самый забитый, самый последний человек, есть тоже человек и называется брат мой". Варвара, в конце концов, разгадывает и его святую ложь, и его нужду, и его жертву, - и решает уйти, облегчить его участь и спасти себя от нищеты, выйдя замуж за "приличного человека" с деньгами, хотя она и не любит, и боится своего жениха и сомневается в его чувстве к ней. Так кончается мечта Макара - и он остается, раздавленный и одинокий, в темноте и скудости петербургского мещанского подполья.