Глава пятая. Каторга и ссылка

24 декабря 1849 года, за несколько часов до отправки на каторгу, в комендантском доме Петропавловской крепости петрашевцы Достоевский и Дуров получили разрешение встретиться с Михаилом Достоевским и А. П. Милюковым. Через тридцать два года Милюков вспоминал об этом свидании:

"...Дверь отворилась, за нею брякнули приклады ружей, и в сопровождении офицера вошли Ф. М. Достоевский и С. Ф. Дуров. Горячо пожали мы друг другу руки... Оба уже одеты были в дорожное арестантское платье - в полушубках и валенках... Федор Михайлович прежде всего высказал свою радость брату, что он не пострадал вместе с другими, и с теплой заботливостью расспрашивал его о семействе, о детях, входил в самые мелкие подробности о их здоровье и занятиях. Во время нашего свидания он обращался к этому несколько раз. На вопросы о том, каково было содержание в крепости, Достоевский и Дуров с особенной теплотою отозвались о коменданте, который постоянно заботился о них и облегчал, чем только мог, их положение. Ни малейшей жалобы не высказали ни тот, ни другой на строгость суда или суровость приговора. Перспектива каторжной жизни не страшила их, и, конечно, в это время они не предчувствовали, как она отзовется на их здоровье...

Смотря на прощанье братьев Достоевских, всякий заметил бы, что из них страдает более тот, который остается на свободе в Петербурге, а не тот, кому сейчас предстоит ехать в Сибирь на каторгу. В глазах старшего брата стояли слезы, губы его дрожали, а Федор Михайлович был спокоен и утешал его.

- Перестань же, брат, - говорил он, - ты знаешь меня, не в гроб же я уйду, не в могилу провожаешь, - и в каторге не звери, а люди, может, еще и лучше меня, может, достойнее меня... Да мы еще увидимся, я надеюсь на это, - я даже не сомневаюсь, что увидимся... А вы пишите, да, когда обживусь - книг присылайте, я напишу каких; ведь читать можно будет... А выйду из каторги - писать начну в эти месяцы я много пережил, в себе-то самом много пережил, а там впереди-то что увижу и переживу, - будет о чем писать...

Печально перезванивали колокольчики на крепостных часах, когда вошел плац-майор и сказал, что нам время расстаться. В последний раз обнялись мы и пожали друг другу руки... потом вышли и остановились у тех ворот, откуда должны были выехать осужденные... Выехали двое ямских саней, и на каждых сидел арестант с жандармом. "Прощайте!" - крикнули мы. "До свидания! до свидания!" - отвечали нам"¹.

¹ (Русская старина. - 1881. - № 3. - С. 706 - 707.)

Через пять лет после этого прощального свидания с братом Михаилом Достоевский в письме к нему из Омска от 22 февраля 1854 года описал свой путь на каторгу: "Помнишь ли, как мы расстались с тобой, милый мой, дорогой, возлюбленный мой? Только что ты оставил меня, нас повели троих, Дурова, Ястржембского и меня заковывать... Затем нас посадили в открытые сани, каждого особо, с жандармом, и на четырех санях, фельдфебель впереди, мы отправились из Петербурга. У меня было тяжело на сердце, и как-то смутно, неопределенно от многих разнообразных ощущений. Сердце жило какой-то суетой и потому ныло и тосковало глухо. Но свежий воздух оживил меня, и так, как обыкновенно перед каждым новым шагом в жизни чувствуешь какую-то живость и бодрость, то я, в сущности, был очень спокоен и пристально глядел на Петербург, проезжая мимо празднично освещенных домов и прощаясь с каждым домом в особенности. ...Нас везли пустырем по Петербургской, Новгородской, Ярославской и т. д. Я промерзал до сердца и едва мог отогреться потом в теплых комнатах. Но, чудно: дорога поправила меня совершенно... Грустна была минута переезда через Урал. Лошади и кибитки завязли в сугробах. Была метель. Мы вышли из повозок, это было ночью, и стоя ожидали, покамест вытащат повозки. Кругом снег, метель, граница Европы, впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, позади все прошедшее - грустно было, и меня прошибли слезы... 11 января мы приехали в Тобольск... Ссыльные старого времени (то есть не они, а жены их) заботились об нас, как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением!"

Спустя двадцать пять лет после декабристов на каторгу везли петрашевцев. В Тобольске Дуров, Ястржембский и Достоевский пробыли около недели в январе 1850 года в общей тюрьме, на пересыльном дворе, вместе с уголовниками (их отделяла лишь тонкая перегородка). Когда они оказались в холодной, темной и грязной камере, то Ястржембский пришел в такое отчаяние, что решил покончить с собой. Его спас Достоевский. "Совершенно нечаянно и нежданно мы получили сальную свечу, - вспоминает Ястржембский, - спички, и горячий чай, который нам показался вкуснее нектара... У Достоевского оказались превосходные сигары... В дружеской беседе мы провели большую часть ночи. Симпатичный, милый голос Достоевского, его нежность и мягкость чувства, даже несколько его капризных вспышек, совершенно женских, подействовали на меня успокоительно. Я отказался от всякого крайнего решения. Мы расстались с Достоевским и Дуровым в тобольском остроге, поплакали, обнялись и больше уже не видались..."¹.

¹ (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. - СПб., 1883. - Т I - С. 126 - 127.)

В Тобольске произошло незабываемое событие, сыгравшее, после эшафота, важнейшую роль в духовной биографии Достоевского. Жены декабристов Ж. А. Муравьева, П. Е. Анненкова с дочерью О. И. Ивановой и Н. Д. Фонвизина добились ("умолили", по словам Достоевского) тайного свидания с петрашевцами на квартире смотрителя пересыльной тюрьмы. В "Дневнике писателя" за 1873 год Достоевский вспоминал: "Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием - единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой на каторге".

Рассказывая в "Дневнике писателя", как он принял атеистическое учение Белинского и "может... мог бы... во дни... юности" "сделаться" "нечаевцем", Достоевский задавался вопросом, как это могло произойти: "Я происходил из семейства русского и благочестивого... Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства... Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было чем-то торжественным".

Однако детская вера была хрупкой, и молодой Достоевский оказался бессилен перед атеистическим учением Белинского, и оно "захватило его сердце". Новая встреча с Христом произошла на каторге, когда Достоевский читал одну книгу - Евангелие. Непосредственное же приобщение к страданиям русского народа на каторге ускорило процесс перерождения убеждений Достоевского.

Когда Достоевского и Дурова после шести дней пребывания в Тобольской тюрьме повезли под стражей в середине января 1850 года в Омский каторжный острог, две женщины поджидали экипажи на омской дороге: жена декабриста Наталья Дмитриевна Фонвизина и близкий друг ее семьи Мария Дмитриевна Францева. Позднее М. Д. Францева вспоминала: "Узнав о дне их отправления, мы с Натальей Дмитриевной выехали проводить их по дороге, ведущей в Омск, за Иртыш, верст за семь от Тобольска. Мороз стоял страшный. Отправившись в своих санях пораньше, чтоб не пропустить проезжающих узников, мы заранее вышли из экипажа и нарочно с версту ушли вперед по дороге, чтобы не сделать кучера свидетелем нашего с ними прощания; тем более, что я должна была еще тайно дать жандарму письмо для передачи в Омске хорошему своему знакомому, подполковнику Ждан-Пушкину, в котором просила его принять участие в Достоевском и Дурове. Мы наскоро с ними простились, боясь, чтобы кто-нибудь из проезжающих не застал нас с ними, и успели только им сказать, чтоб они не теряли бодрости духа, что о них и там будут заботиться добрые люди. Я отдала приготовленное письмо к Пушкину жандарму, которое он аккуратно и доставил ему в Омске. Они снова уселись в свои кошевья, ямщик ударил по лошадям, и тройки помчали их в непроглядную даль их горькой участи. Когда замер последний звук колокольчиков, мы, отыскав наши сани, возвратились чуть не окоченевшие от холода домой"¹.

¹ (Францева М. Д. Воспоминания//Исторический вестник. - 1886. - № 6. - С. 628 - 630.)

23 января 1850 года Достоевский был доставлен на каторгу в Омскую крепость и зачислен в арестантскую роту № 55 "чернорабочим", как было определено в "Статейном списке" крепости.

Попытка в 1852 году "благородных людей", как называл их в письмах сам Достоевский, официально-административным путем хоть сколько-нибудь смягчить участь "чернорабочего"-колодника, "повергаемо было на высочайшее государя императора воззрение, но монаршего соизволения на сие представление не последовало"¹.

¹ (Гроссман Л. П. Материалы к биографии Ф. М. Достоевского: (Даты и документы) // Достоевский Ф. М. Собр. соч. - М., 1958. - Т 10. - С. 561.)

Тогда-то и проявилось то чувство человеческой солидарности, то чувство сострадания к чужой беде, к чужому горю, тот неписаный закон братской помощи униженным и оскорбленным, которые хоть в чем-то облегчили участь Достоевского-каторжника. "Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь, - писал Достоевский 18 октября 1855 года жене декабриста Полине Егоровне Анненковой, - Вы и все превосходное семейство Ваше брали и во мне и в товарищах моих по несчастию полное и искреннее участие", а знакомство с ее дочерью Ольгой Ивановной Ивановой "будет всегда одним из лучших воспоминаний моей жизни... Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной, чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь... Я с благоговением вспоминаю о Вас и всех Ваших".

С огромным риском медики Омского военного госпиталя корпусный штаб-доктор И. И. Троицкий и старший фельдшер А. И. Иванов пытались помочь арестанту Достоевскому, нередко госпитализируя его как больного, остро нуждающегося в медицинской помощи. Именно в госпитале Достоевский хотя бы ненадолго приходил в себя после тяжелой каторжной жизни.

Дочь писателя, Любовь Достоевская, в немецком издании своей книги об отце подтверждает разбросанные в его письмах намеки, что комендант Омской крепости генерал-майор А. Ф. де Граве знал о заботе И. И. Троицкого и А. И. Иванова, так как сам благоволил к Достоевскому и тоже старался облегчить ему жизнь на каторге¹.

¹ (Dostоjewskaja L. F. Dostojewski, geschildert von seiner Tochter. - München, 1920. - S. 96.)

И все же никакая человеческая солидарность, ни закон братской помощи, ни поддержка благородных людей не могли спасти Достоевского от ужасов каторги, от "страдания невыразимого, бесконечного", причем наиболее тягостным испытанием была не непосильная работа, не чудовищные условия жизни, а жестокое и безжалостное унижение человека, попрание его достоинства и чести, надругательство над его личностью.

Ведь кроме коменданта де Граве был еще плац-майор Кривцов, о котором Достоевский писал брату в первом письме после выхода из Омского острога: "Каналья, каких мало, мелкий варвар, сутяга, пьяница, все, что только можно представить отвратительного". Писатель П. К. Мартьянов приводит записанный им в свое время по свежим следам рассказ о том, как ослабевшего от болезни Достоевского, которого плац-майор Кривцов застал лежащим на нарах, этот самодур приказал отвести в кордегардию и наказать розгами, - только вмешательство коменданта крепости спасло от этого садистского истязания¹.

¹ (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. - М., 1964. - Т. 1. - С. 243.)

13 февраля 1882 года в тифлисской газете "Кавказ" некто Алексей Южный (возможно, под этим псевдонимом скрывался историк и педагог Алексей Александрович Андриевский) опубликовал воспоминания бывшего каторжанина поляка А. К. Рожновского о пребывании Достоевского в Омском остроге. Автор публикации утверждает, что познакомился со стариком Рожновским летом 1880 года в Старой Руссе и тот незадолго до смерти рассказал ему о совместной каторжной жизни с Достоевским. Это страшные воспоминания. Рожновский поведал о том, что Достоевского пороли в остроге розгами за то, что он пытался вступиться за арестантов. Именно после этих истязаний на каторге, по утверждению Рожновского, у Достоевского и начались припадки эпилепсии.

В письме к младшему брату писателя Андрею Михайловичу от 16 февраля 1881 года друг молодости писателя врач А. Е. Ризенкампф также утверждает, что плац-майор Кривцов "подверг его телесному наказанию", и тоже связывает с этим случаем первый припадок эпилепсии у Достоевского¹.

¹ (Литературное наследство. - М., 1973. - Т. 86. - С. 549.)

Однако анализ других, совершенно разнотипных свидетельств позволяет со всей определенностью утверждать, что Достоевский на каторге все же не подвергался телесному наказанию¹. (Если же говорить о сроках начала заболевания эпилепсией, то точно нельзя сказать, когда она началась, да и сам Достоевский на этот счет высказывался по-разному; несомненно только одно - каторга не могла не способствовать развитию этого заболевания.)

¹ (См. об этом: Громыко М. М. Сибирские знакомые и друзья Ф. М. Достоевского. 1850 - 1854 гг. - Новосибирск, 1985.)

Но сам по себе тот факт, что Достоевский мог подвергнуться телесному наказанию, лучше всего говорит о той страшной обстановке, которая послужила материалом для романа "Записки из Мертвого дома" и для эпилога к роману "Преступление и наказание". Достоевский сам подтвердил поразительную правдивость соответствия своей биографии этим произведениям в письме к брату Михаилу от 22 февраля 1854 года: "Жили мы в куче, все вместе в одной казарме... Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать... Затопят шестью поленами печку, тепла нет, а угар нестерпимый, и вот вся зима. Тут же в казарме арестанты моют белье и всю маленькую казарму заплескают водой... Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета, ибо казармы запираются, и ставится в сенях ушат, и потому духота нестерпимая... Блох, вшей и тараканов четвериками... В пост капуста с водой и больше ничего. Я расстроил желудок нестерпимо и был несколько раз болен... и если бы не было денег, я бы непременно помер, и никто, никакой арестант, такой жизни не вынес бы... Прибавь ко всем этим неприятностям почти невозможность иметь книгу... вечную вражду и ссору кругом себя, брань, крики, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года без перемен, - право, можно простить, если скажешь, что было худо..."

Но четыре года "страдания невыразимого, бесконечного" явились поворотным пунктом в духовной биографии Достоевского. В страшный миг эшафота, когда жить ему остается не больше минуты, в нем начинает умирать "старый человек". Постепенно рождается "новый человек", начинается "перерождение убеждений".

Однако не тяжелый каторжный быт, не ужасы каторги больше всего потрясли Достоевского. Больше всего поразил писателя тот факт, что острожники с ненавистью встретили их - дворян - за их атеизм, за их безверие, за бунт, за стремление свергнуть царя. Наоборот, они верят в бога, любят царя и всякий бунт осуждают как барскую затею.

Такой вывод писателя не всегда совпадал с реальной "идеологией" и "практикой" острожников, но он искренно, полностью и до конца поверил в это совпадение, и наряду с чтением Евангелия это имело решающее влияние на перерождение убеждений Достоевского. И он был, пожалуй, единственным среди всех петрашевцев, кто "в каторге между разбойниками, в четыре года, отличил, наконец, людей", как признавался Достоевский в том же письме к брату от 22 февраля 1854 года, а затем продолжал: "Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. И не один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны... Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно... Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно, если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его".

Постепенно расшатывалась старая "вера", незаметно вырастало новое мировоззрение. В "Дневнике писателя" Достоевский признается: "Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений... История перерождения убеждений, - разве может быть во всей области литературы какая-нибудь история более полная захватывающего и всепоглощающего интереса? История перерождения убеждений, - ведь это и прежде всего история их рождения. Убеждения вторично рождаются в человеке, на его глазах, в том возрасте, когда у него достаточно опыта и проницательности, чтобы сознательно следить за этим глубоким таинством своей души".

Перерождение убеждений началось с беспощадного суда над самим собой и над всей прошлой жизнью. "Помню, что все это время, - писал впоследствии Достоевский о своей каторге, - несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решал, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде... Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе... Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых. Экая славная минута!"

В первом же послекаторжном письме к Н. Д. Фонвизиной Достоевский рассказывает ей, в каком направлении шло перерождение его убеждений: "...Я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост; вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось оставаться с Христом, нежели с истиной".

Отныне и навсегда "сияющая личность" Христа заняла главное место в новом миросозерцании Достоевского. В 1874 году он говорил своему молодому другу Всеволоду Соловьеву о значении каторги для его духовного развития: "...Мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга... совсем новым человеком сделался... Я там себя понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что я и сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно"¹.

¹ (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. - М., 1964. - Т. 2. - С. 199 - 200.)

Из революционера, атеиста рождается верующий человек. Но нравственно-религиозная организация общества связывается у бывшего пропагандиста утопического социализма с мечтой о "золотом веке", о земном рае, о братстве всех людей. Показывая широкую и исторически правдивую картину общественной жизни России своего времени, писатель всегда оставался "реалистом в высшем смысле". До конца своих дней Достоевский сохранил верность гуманистическим идеалам братства народов и социальной гармонии, основанной на совершенстве и счастье каждого отдельного человека. Но христианская вера была им всесторонне выстрадана.

После каторги и ссылки религиозная тема становится центральной темой творчества Достоевского. В 1870 году он писал своему другу, поэту А. Н. Майкову: "Главный вопрос..., которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, - существование божие".

Эпилог "Преступления и наказания" имеет автобиографическую ценность. Эволюция Раскольникова от "безбожника" (однажды каторжники "все разом напали на него с остервенением: "Ты безбожник! Ты в бога не веруешь! - кричали ему. - Убить тебя надо!" Он никогда не говорил с ними о боге и о вере, но они хотели убить его, как безбожника") к вере - это эволюция и самого Достоевского на каторге...

15 февраля 1854 года писатель навсегда покинул Омский острог. Срок каторги истек, дальше полагалась служба рядовым в ссылке. В ожидании определения места службы Достоевский прожил почти месяц в доме зятя декабриста Анненкова К. И. Иванова, старшего адъютанта Отдельного Сибирского корпуса. Здесь, в Омске, в 1854 году Достоевский познакомился, а впоследствии и подружился с офицером-казахом Чоканом Валихановым - первым ученым своего народа, этнографом, фольклористом, историком. Достоевский сумел предсказать его блестящую будущность и замечательную известность. В марте 1854 года, после зачисления рядовым в Сибирский 7-й линейный батальон, стоявший в Семипалатинске, Достоевский был по этапу доставлен в Семипалатинск.

Рис. Ф. М. Достоевский и Ч. Валиханов. Фотография. 1858. Семипалатинск

Через неделю после выхода из каторги Достоевский писал брату Михаилу: "На душе моей ясно. Вся будущность моя и все, что я сделаю, у меня как перед глазами. Я доволен своей жизнью". И все же, хотя Достоевский ясно и представлял себе солдатчину (брату он писал перед отправкой в Семипалатинск: "Попадешь к начальнику, который не взлюбит, придется и погубит или загубит службой"), он в действительности еще не знал ее.

Служба в сибирских войсках была тяжелая. Целый день солдаты проводили на площади: ученье, смотры, парады, а ночью непременно куда-нибудь в караул. Поступив в батальон, писатель должен был повторить, точнее, даже заново пройти строевую службу. В маленьком городке, где была каменная церковь, несколько мечетей и казарма, а немногочисленное население состояло из чиновников, офицеров, солдат и купцов-татар, Достоевский сначала общался в основном только с солдатами в казарме. Его седьмой батальон пополнялся рекрутами из крепостных, полуграмотными горожанами, которые не могли по бедности откупиться, и наемными - часто явно преступным элементом, мало чем отличавшимся от каторжников.

Но это был уже другой Достоевский, совсем не тот, который четыре года назад попал в Омский каторжный острог. Он писал брату из Семипалатинска: "Как ни чуждо все это тебе, но я думаю, ты поймешь, что солдатство не шутка, что солдатская жизнь, со всеми обязанностями, не совсем-то легка для человека с таким здоровьем и с такой отвычкой, или, лучше сказать, с таким полным ничегонезнанием, в подобных занятиях. Чтобы приобрести этот навык, надо много трудов. Я не ропщу; это мой крест, и я его заслужил" (курсив наш. - С. Б.).

Эти слова характеризуют новое мировоззрение Достоевского, который теперь уже начал считать революционный период своей жизни отречением от Христа и грехом против русского народа. Когда однажды ему сказали: "Какое, однако, несправедливое дело ваша ссылка!", писатель сразу же возразил: "Нет, справедливое: нас бы осудил народ".

Теперь становится понятным, почему Достоевский довольно легко ужился с темной казарменной массой и спокойно переносил грубые солдатские выходки и даже оскорбления. Благодаря его уступчивости и терпимости не было ни одного недоразумения.

Первое время Достоевский мало выходил в город. Соседом его по нарам оказался молодой солдат, крещеный еврей Н. Ф. Кац. У Каца был самовар, он угощал чаем своего молчаливого, хмурого товарища и удивлялся спокойствию, с которым тот переносил грубость и невзгоды солдатской жизни. А Достоевский, когда мог, оказывал услуги юноше и помогал ему.

Позднее Достоевскому было разрешено поселиться на частной квартире, и он снял комнату в кривой бревенчатой хате, стоявшей на пустыре на краю города. Он платил пять рублей в месяц за "пансион": щи, каша, черный хлеб в низкой полутемной комнате, где вся мебель состояла из кровати, стула и стола, было множество блох и тараканов. Хозяйка, солдатская вдова, и ее две дочери, двадцатилетняя и шестнадцатилетняя, пользовались дурной репутацией, но младшая была очень хороша собой, и Достоевский подружился с ней. После четырех лет каторги каждая новая встреча с женщиной производила на него неизгладимое впечатление.

Именно такой оказалась встреча на семипалатинском базаре с семнадцатилетней Лизой Неворотовой, торговавшей калачами с лотка. Красивая девушка, у которой была нелегкая трудовая жизнь (она поддерживала всю свою семью), полюбила солдата Достоевского за его теплое к ней отношение, заботу и внимание. Достоевский писал ей нежные письма, называл ее "Лизанькой". Елизавета Неворотова хранила их до самой смерти и никому не хотела показывать.

Многие годы спустя ее племянница Н. Г. Никитина, показывая сибирскому журналисту Н. Феоктистову эти письма Достоевского, рассказывала: "Письма были длинные, написанные одинаковым, но нервным почерком Достоевского. Были в них пояснения и ответы на письма Елизаветы Михайловны Неворотовой, которая, как сирота, одинокая девственница, воспитавшая большую семью сестер и братьев, считала этот крест непосильным, но, заглушая в себе свои интересы к жизни и возможному счастью, она считала жертву необходимой... Естественно, что Достоевский, человек в высшей степени чуткий, психолог, писатель и художник, сам носивший в душе неизгладимое, переживаемое горе и печать неизжитого страдания, - не остался глух к письмам тетушки. Пожалуй, он подкреплял ее в борьбе и неясности жизни и утешал ее тем, что задача ее велика, назначение свято, что она, как скульптор, может из того детского материала, который в ее распоряжении, вылепить хорошие изваяния, придав чертам будущего желательное направление честного человека и хорошего борца...

То искреннее и теплое чувство, которым были пропитаны послания Достоевского, говорит уже о том, что он сам был рад возможности взяться за перо и писать человеку, бесхитростно ориентирующемуся в своих переживаниях"¹.

¹ (Феоктистов Н. Пропавшие письма Достоевского//Сибирские огни. - 1928. - № 2. - С. 124 - 125.)

К сожалению, эти письма Достоевского бесследно исчезли, но не явилась ли эта Елизавета Михайловна первым толчком к созданию писателем образов смиренных и кротких женщин, без ропота несущих свой крест (как в себе, так и в других Достоевский уже научился ценить это), и прежде всего сестры старухи-процентщицы в "Преступлении и наказании" Лизаветы (совпадение имен не случайное).

Но в личной жизни Достоевского эти знакомства в первые месяцы его семипалатинской ссылки не оставили, вероятно, значительного следа, так как скоро в его жизнь вошла первая настоящая большая любовь, женщина, которую он полюбил со всем пылом своей страстной натуры.

Первая большая любовь писателя совпала с появлением в Семипалатинске человека, который стал его добрым ангелом, свидетелем и поверенным этой любви...

"Достоевский не знал, кто и почему его зовут, и, войдя ко мне, был крайне сдержан. Он был в солдатской серой шинели... угрюм, с болезненно-бледным лицом, покрытым веснушками. Светло-русые волосы были коротко острижены, ростом он был выше среднего. Пристально оглядывая меня своими умными, серо-синими глазами, казалось, он старался заглянуть мне в душу, - что, мол, я за человек? Он признавался мне впоследствии, что был очень озабочен, когда посланный мой сказал ему, что его зовет "господин стряпчий уголовных дел". Но когда я извинился, что не сам первый пришел к нему, передал ему письма, посылки и поклоны и сердечно разговорился с ним, он сразу изменился, повеселел и стал доверчив..."¹.

¹ (Врангель А. Е. Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири 1854 - 1856 гг. - СПб., 1912. - С. 17.)

Так начинаются "Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири 1854 - 1856 гг.", которые в 1912 году выпустил престарелый барон Александр Егорович Врангель. Прожив долгую и интересную жизнь (он родился в 1833 году), барон за три года до смерти понял, что самое дорогое, что послала ему судьба, - это два года жизни и дружбы с Достоевским в Семипалатинске.

Появление молодого прокурора Врангеля в Семипалатинске зимою 1854 года показалось Достоевскому подарком судьбы. Несмотря на внешне неприступный вид, Александр Егорович Врангель был очень добрый и отзывчивый человек, с нежным и пылким сердцем и с романтическим воображением. Он чем-то напоминал Достоевскому его самого в молодости, до эшафота и каторги. Может быть, поэтому их знакомство быстро перешло в тесную дружбу: после Шидловского и брата Михаила Врангель был третьим человеком, которому Достоевский полностью раскрылся. Больше того, на протяжении многих лет писатель был с Врангелем более откровенен, чем с кем бы то ни было.

Врангель искренно привязался к Достоевскому и в письме к своему отцу признавался: "Судьба сблизила меня с редким человеком, как по сердечным, так и по умственным качествам: это наш юный несчастный писатель Достоевский. Ему я многим обязан, и его слова, советы и идеи на всю жизнь укрепят меня... Он человек весьма набожный, болезненный, но воли железной".

Сразу же после знакомства с Достоевским Врангель стал помогать ему со всем пылом своего "благородного сердца". Он познакомил рядового Достоевского с военным губернатором П. М Спиридоновым, и с этого момента ссыльного писателя стали принимать в домах именитых граждан Семипалатинска. (Правда, люди высокой культуры чаще встречались среди приезжих: кроме Чокана Валиханова, это был, например, географ П. П. Семенов, с которым Достоевский познакомился еще в Петербурге, - впоследствии знаменитый П. П. Семенов-Тян-Шанский, или художник П. Кошаров, сопровождавший экспедицию П. П. Семенова.)

Через несколько месяцев после приезда в Семипалатинск Достоевский знакомится с бедным таможенным чиновником Александром Ивановичем Исаевым и его женой Марией Дмитриевной (урожденной Констант, по деду француженкой) и страстно влюбляется в нее.

Еще перед отъездом в Семипалатинск Достоевский писал жене декабриста Наталье Дмитриевне Фонвизиной, четыре года назад, благословившей его в новый путь: "Я в каком-то ожидании чего-то; я как будто все еще болен теперь, и кажется мне, что со мной в скором, очень скором времени, должно случиться что-нибудь очень решительное, что я приближаюсь к кризису всей моей жизни, что я как будто созрел для чего-то, и что будет что-нибудь, может быть, тихое и ясное, может быть, грозное, но во всяком случае неизбежное".

Пророческое предчувствие перелома в судьбе не обмануло Достоевского. В 1854 году Марии Дмитриевне Исаевой было двадцать девять лет. "Довольно красивая блондинка среднего роста, - вспоминает семипалатинский друг Достоевского Александр Егорович Врангель, - очень худощавая, натура страстная и экзальтированная... Она была начитана, довольно образована, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна"¹.

¹ (Врангель А. Е. Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири 1854 - 1856 гг. - СПб., 1912. - С. 38.)

Судьба ее была глубоко несчастна. Дочь начальника астраханского карантина, учившаяся в пансионе и танцевавшая "с шалью" на дворянских балах (почетная привилегия особо отличившихся воспитанниц закрытых учебных заведений: в "Преступлении и наказании" "при выпуске с шалью танцевала" Катерина Ивановна Мармеладова, в образе которой нашли отражение многие черты характера Марии Дмитриевны Исаевой), вышла замуж, как оказалось, за довольно слабовольного человека - Александра Ивановича Исаева. Потеряв службу и оставшись без места и без всяких средств к существованию, он горько запил и вскоре совсем опустился.

Пьяница муж, постоянная бедность, убогая провинциальная беспросветная жизнь - такова была жалкая судьба пылкой мечтательницы. И вдруг в этом "темном царстве" появился "луч света" - рядовой Сибирского 7-го линейного батальона Федор Достоевский. Он, конечно, "человек без будущего", так как попал в политическую историю и навсегда останется рядовым, но ведь он писатель, а среди ее знакомых никогда не было ни одного из этого сословия; к тому же человек несомненно интересный и талантливый, а главное, смотрит на нее влюбленными глазами.

Она приблизила к себе Достоевского, хотя далеко не всегда отвечала ему взаимностью, считая его "человеком без будущего". А писателя целиком захватила эта первая большая любовь, тем более что и внешний вид Марии Дмитриевны - хрупкий и болезненный, - какая-то душевная беззащитность вызывали в нем постоянное желание помочь ей, оберегать ее, как ребенка. К тому же она приняла в нем сердечное участие, ввела в свой дом, вместе с Врангелем помогла ему найти путь в местное общество. Все это не могло не вызвать в рядовом Достоевском глубокой благодарности, привязанности и беспредельной преданности.

Но главное, она была несчастна, она мучилась, а еще на каторге, сам бесконечно страдая, он все четыре каторжных года думал о том, что такое страдания, какова их роль в жизни и судьбе человека. Страдания, по мысли Достоевского, дают человеку ключ к сочувственному пониманию чужих несчастий, чужого горя, делают его нравственно более чутким. Вот почему мучения Марии Дмитриевны привлекли внимание Достоевского как писателя и вызвали в нем как в человеке немедленное желание помочь любимой женщине. А любить, по Достоевскому, значит уметь жертвовать собой и всем сердцем, всей душой откликаться на муки любимого человека, даже если бы для этого пришлось самому страдать и мучиться.

Но ведь и судьба самого Достоевского была трагична, и это взаимное сострадание друг к другу и послужило, вероятно, причиной того, что отношения рядового Сибирского 7-го линейного батальона с супругой спившегося чиновника Исаева приняли, если можно так сказать, какой-то неправильный характер: иногда сострадание принималось за любовь, а любовь за сострадание, а чаще всего они так неразрывно переплетались вместе, что невозможно было отличить одно от другого.

И вдруг катастрофа: в мае 1855 года Исаев получил место в Кузнецке, за шестьсот верст от Семипалатинска, и Достоевскому пришлось расстаться с Марией Дмитриевной, и это как раз в те дни, когда он поверил в ее взаимное чувство. Отчаяние Федора Михайловича было беспредельно, он ходил как помешанный.

"Сцену разлуки я никогда не забуду, - вспоминает Александр Егорович Врангель, - Достоевский рыдал навзрыд, как ребенок... Тронулся экипаж, ...вот уже еле виднеется повозка..., а Достоевский все стоит, как вкопанный, безмолвный, склонив голову, слезы катятся по щекам... Он еще более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил как тень..."¹.

¹ (Врангель А. Е. Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири 1854 - 1856 гг. - СПб., 1912. С. 50, 51 - 52.)

По словам Врангеля, Достоевский был в восторге от Исаевой, все повторял, какая она замечательная, и удивлялся, что такая женщина ответила на его любовь. "Судя по тому, как мне тяжело без вас, - пишет Достоевский Марии Дмитриевне чуть ли не на другой день после ее отъезда, - ... я сужу о силе моей привязанности... Вы писали, что вы расстроены и даже больны. Я до сих пор за вас в ужаснейшем страхе... Боже мой! Да достойна ли вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, вас, которая может служить украшением всякого общества!.. Вы же удивительная женщина, сердце удивительной, младенческой доброты, вы были мне как родная сестра... Женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта... Я все это нашел в вас..."

В августе 1855 года Достоевский получил от Марии Дмитриевны извещение о смерти ее мужа. Она оказалась в критическом положении: одна, без средств, в незнакомом ей Кузнецке, без родных и знакомых, с маленьким сыном на руках. Но Достоевский мог больше не скрывать своей любви, и он тотчас же предложил Марии Дмитриевне выйти за него замуж. Им руководили одновременно и желание спасти ее от нищеты, и чувство горячей любви, и стремление к браку (Достоевскому шел тридцать четвертый год).

Но Мария Дмитриевна в ответ на пылкие письма возлюбленного, настаивавшего на немедленном ее согласии на брак с ним, отвечала, что не знает, как ей поступить. Достоевский сознавал, что основной преградой к "устройству нашей судьбы", как она называла его предложение о браке, было его довольно жалкое социальное положение рядового, лишенного дворянства, бывшего каторжника.

Однако после смерти Николая I и восшествия на престол Александра II появилась надежда на улучшение участи бывших петрашевцев. 20 ноября 1855 года Достоевского произвели в унтер-офицеры. Это так окрылило его, что в начале 1856 года он сообщил брату о своем намерении жениться: "Мое решение принято, и хоть бы земля развалилась подо мною, я его исполню... Мне без того, что теперь для меня главное в жизни, не надо будет и самой жизни..."

Но из Кузнецка приходят тревожные вести: Мария Дмитриевна грустит, отчаивается, больна поминутно, окружена кумушками, которые сватают ей женихов. Достоевский любил со всей страстью поздней первой любви и вдруг получил "громовое известие", как писал он Врангелю 23 марта 1856 года: Мария Дмитриевна получила предложение от "человека пожилого, с добрыми качествами, служащего и обеспеченного" и просит у него совета, как ей поступить, "прибавляет, что она любит меня, что это одно еще предположение и расчет. Я был поражен, как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь... Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь вам, что я пришел в отчаяние. Я понял возможность чего-то необыкновенного, на что бы в другой раз никогда не решился... Я написал ей письмо в тот же вечер, ужасное, отчаянное. Бедненькая! ангел мой! Она и так больна, а я растерзал ее! Я, может быть, убил ее моим письмом. Я сказал, что я умру, если лишусь ее".

Все письма к Врангелю этого периода, полные жалоб, сомнений, просьб, дышат страстью и отчаянием: "Я погибну, если потеряю своего ангела; или с ума сойду, или в Иртыш!" Однако переписка с самой Марией Дмитриевной принимает все более напряженный характер. Она все чаще упоминает о местном учителе начальной школы, друге покойного мужа Николае Борисовиче Вергунове, довольно красивом молодом человеке двадцати четырех лет.

Достоевский решается на отчаянный поступок. Получив служебную командировку в Барнаул, он тайно уехал из Барнаула в Кузнецк. Но вместо радостной встречи с любимой женщиной он попадает в ситуацию, уже описанную им в ранней повести "Белые ночи" и предваряющую ситуацию его будущего романа "Униженные и оскорбленные". Мария Дмитриевна бросилась Достоевскому на шею и, плача, целуя его руки, призналась, что полюбила Николая Борисовича Вергунова и собирается выйти за него замуж.

Достоевский молча выслушал ее признание, а затем, скрывая собственную страсть, начал обсуждать рассудительно возможный брак своей возлюбленной с учителем Вергуновым, который был еще беднее его самого, но зато имел два бесспорных преимущества перед ним: был молод и красив.

Мария Дмитриевна настаивает на встрече Достоевского со своим соперником. Во время этой встречи Вергунов плачет на груди у Достоевского ("С ним я сошелся, он плакал у меня, но он только и умеет плакать!" - вспоминал писатель), сам Достоевский рыдает у ног своей возлюбленной, а Мария Дмитриевна в слезах примиряет соперников. Действительность как бы предваряет вымысел многих произведений Достоевского, и прежде всего романа "Униженные и оскорбленные".

И вдруг отвергнутый Достоевский, как и Мечтатель в "Белых ночах", как и Иван Петрович в "Униженных и оскорбленных", решил принести в жертву собственную любовь ради нового чувства Марии Дмитриевны (ведь любить, по Достоевскому, значит уметь жертвовать собой) и не мешать своему счастливому сопернику.

И тут, совершенно неожиданно для Достоевского, произошел психологический поворот. Мария Дмитриевна была настолько потрясена тем, что он не только ни разу ни в чем не упрекнул ее, а еще и заботился о ее будущем (точь-в-точь как Наташа в "Униженных и оскорбленных" говорит Ивану Петровичу: "Добрый, честный ты человек! И ни слова-то о себе! Я же тебя оставила первая, а ты все простил, только о моем счастьи и думаешь"), что в ней снова всколыхнулись жалость и нежность к Достоевскому, сострадание к его преданной любви. "Она вспомнила прошлое, и ее сердце опять обратилось ко мне, - писал Федор Михайлович Врангелю об этом психологическом повороте Марии Дмитриевны. - ...Она мне сказала: "Не плачь, не грусти, не все еще решено: ты и я, и более никто!" Это слова ее положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимое! К концу второго дня я уехал с [полной] надеждой..."

Но не успел Достоевский возвратиться в Семипалатинск, как Мария Дмитриевна написала ему, что "тоскует, плачет" и любит Вергунова больше, чем его. Достоевский снова "как помешанный в полном смысле слова", но это не мешает ему жертвовать собой ради счастья любимой женщины, победив ревность и горечь: он хлопочет о пособии Марии Дмитриевне за службу мужа, ходатайствует об определении ее сына в кадетский корпус, беспокоится об устройстве Вергунова на лучшее место.

В это трагическое время, когда Достоевский уже считал Марию Дмитриевну потерянной для себя навсегда, в нем снова загорелась надежда. 1 октября 1856 года он был произведен в офицеры, теперь уже он реально стал надеяться на возвращение в Петербург, на возможность снова печататься и заниматься любимым делом - литературным трудом. (Еще создавая свое первое произведение "Бедные люди", он понял, что без творчества больше не мыслит своего существования, что отныне литература станет его жизненным делом и трагической судьбой.)

Трудно сказать с уверенностью, под влиянием ли этих новых обстоятельств или по изменчивости своего характера, а скорее всего просто по той причине, что она в глубине души все-таки не переставала по-своему любить Достоевского, хотя эта любовь никогда не была такой страстной и исступленной, как с его стороны, но Мария Дмитриевна заметно охладела к Вергунову, и вопрос о браке с ним как-то вдруг отпал сам по себе.

И снова меняется тон и стиль ее писем к Достоевскому: это уже нежные письма любимой женщины к своему единственному и верному избраннику. А Достоевский опять воспрянул духом и снова поставил вопрос ребром о своем браке с Марией Дмитриевной. Он чувствует, что дальше такая неопределенность продолжаться не может. "Она по-прежнему все в моей жизни... Люблю ее до безумия, - пишет Достоевский Врангелю в ноябре 1856 года. - ...Разлука с ней свела бы меня в гроб или буквально довела бы меня до самоубийства... Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь".

В ноябре 1856 года Достоевский снова едет в Кузнецк, получает согласие Марии Дмитриевны выйти за него замуж и 6 февраля 1857 года ведет ее под венец. Достоевский безумно счастлив, не подозревая, конечно, какой тяжелый удар ждет его впереди. На обратном пути, когда молодожены остановились в Барнауле, у Достоевского от всех волнений и всего пережитого случился страшный эпилептический припадок. Потрясенная Мария Дмитриевна увидела, как ее муж вдруг с диким воем и помертвевшим лицом грохнулся на пол, стал биться в ужасных судорогах и потерял сознание.

Это произвело на Марию Дмитриевну гнетущее впечатление, которое еще более усилилось, когда она узнала от докторов, что это эпилепсия и любой припадок может быть смертельным. Она зарыдала и начала упрекать мужа за то, что он скрыл свою болезнь. Но Достоевский ничего не скрывал, он действительно думал, что это просто нервные припадки, а не эпилепсия, - во всяком случае так его раньше уверяли врачи.

Возможно, этот злосчастный эпизод и был той самой первой трещиной в отношениях между супругами, которая, все углубляясь и углубляясь, привела к тому, что семилетний брак Достоевского и Марии Дмитриевны не принес им счастья...

Как на каторге, так и в ссылке Достоевский полон литературных планов, но если на каторге он смог лишь в арестантской палате госпиталя, почти тайком, вести Сибирскую тетрадь (позже он назовет тексты этой тетради: "выражения", "записанные мною на месте"), то в ссылке все первые годы его целиком поглотила любовь к М. Д. Исаевой. За десять дней до свадьбы Достоевский отвечает Врангелю: "Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с Марией Дмитриевной занимали всего меня в последние два года. По крайней мере, жил, хоть страдал, да жил!"

Но Достоевский не может жить без творчества, без литературы, не может не писать, и после каторги он не сломлен как художник, а, наоборот, еще больше верит в свое высокое писательское предназначение. "Более чем когда-нибудь знаю, - пишет Достоевский брату Михаилу 13 января 1856 года, - что я не даром вышел на эту дорогу и что не даром буду бременить собою землю. Я убежден, что у меня есть талант и что я могу написать что-нибудь хорошее".

Но как начать печататься бывшему государственному преступнику? (Секретный полицейский надзор над Достоевским был снят только в 1875 году, хотя он уже пятнадцать лет был на свободе.) И Достоевский решил начать снова литературную деятельность с двух комических, внешне довольно безобидных, произведений - "Дядюшкин сон" (1859) и "Село Степанчиково и его обитатели" (1859).

В 1873 году в письме к М. П. Федорову, желавшему переделать для сцены повесть "Дядюшкин сон", Достоевский довольно сурово отозвался о своем произведении: "Пятнадцать лет я не перечитывал мою повесть "Дядюшкин сон". Теперь же, перечитав, нахожу ее плохой. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии - мало содержания, даже в фигуре князя - единственной серьезной фигуре во всей повести".

Достоевский не случайно отмечает "фигуру князя - единственную серьезную фигуру во всей повести". От него ведет свое начало другой "русский европеец" - Степан Трофимович Верховенский в романе "Бесы", тоже учившийся в Германии, следящий "за европейским просвещением" и презирающий Россию. Есть в "Дядюшкином сне" и формальные сюжетные линии, сходные с "Бесами" (например, идея "первой дамы в городе" Москалевой женить старика на своей дочери Зине напоминает решение Варвары Петровны Ставрогиной выдать свою воспитанницу Дашу за Степана Трофимовича, причем Зина и Даша любят другого, но не противятся желанию своих благодетельниц).

И все же значение "Дядюшкина сна" в духовной биографии писателя заключается не в "фигуре князя", а в образе Васи - жалкого романтика, уездного учителя, "дурного и пустого человека". Последнее произведение Достоевского перед каторгой - "Маленький герой" - прощание с романтизмом молодости. Прошло девять лет. После ужасов каторги, когда писатель столкнулся со страшными преступниками, для которых не существовало такое понятие, как совесть, утверждение утопистов и романтиков-мечтателей о том, что человек добр по своей природе, показалось Достоевскому смехотворно-наивным, а сам поэт Вася - оторванный от жизни мечтатель - просто "дрянь-человек". За перерождением убеждений неизбежно пришла смена литературных кумиров. Каторга на всю жизнь "протрезвила" утописта-мечтателя, и на смену "шиллеровщине", Жорж Санд, Гюго, Гофману пришел беспощадный реализм, пришла жестокая русская действительность.

Это заметно и на резкой смене в ссылке читательских интересов Достоевского. Вместо художественной литературы он просит брата присылать ему прежде всего и главным образом книги по истории, философии и религии, особенно отцов церкви. Писатель хочет подвести под свое новое религиозное мировоззрение научный фундамент, доказать, что Христос всегда с истиной.

Смена литературных кумиров и новое миросозерцание особенно заметны во втором произведении ссыльного Достоевского - "Село Степанчиково и его обитатели", где он подводит итоги своей докаторжной писательской деятельности, прошедшей под влиянием Гоголя, и в образе Фомы Фомича Опискина пародирует "властителя дум" своей молодости. Возможно, Достоевский, спародировав в образе Фомы Опискина Гоголя как автора "Переписки с друзьями", никак не мог забыть, что именно за чтение этого произведения среди петрашевцев он больше всего и пострадал, а после ужасов каторги желание Гоголя своей проповедью спасти Россию, его мечты об аскетическом подвиге, о монашеской келье показались Достоевскому нелепыми...

Писатель продолжает упорную, титаническую борьбу за свое освобождение, за возвращение в Петербург, за полную амнистию: ведь полная свобода - это возвращение в литературу, а он чувствует в себе такой гигантский нереализованный творческий потенциал, что даже сам поражается. Чтобы хоть как-то продвинуться по служебной лестнице и вырваться из ссылки, нужно доказать свои верноподданнические чувства. И Достоевский решил попробовать себя совсем в несвойственном ему жанре - он сочиняет три патриотические стихотворения: "На европейские события в 1854 году" (о конфликте между Россией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой, после того как Англия и Франция объявили России войну), "На первое июля 1855 года" (день рождения императрицы Александры Федоровны - вдовы Николая I, который умер 18 февраля 1855 года) и ["На коронацию и заключение мира"] (коронация нового императора Александра II).

Поэтом Достоевский оказался совершенно бездарным, и эти стихотворения производят довольно тяжелое впечатление: ясно, что это отчаянные попытки писателя вернуться в литературу, добиться полной свободы. Но все дело в том, что все эти три стихотворения абсолютно искренни. Достоевский, действительно, считал теперь преступным заблуждением свое участие в "дуровском" кружке, он осудил свой "бунт" и раскаялся в нем.

Достоевский добился своего. Правда, первое стихотворение, дошедшее в конце концов до начальника III Отделения Л. В. Дубельта, не возымело никаких действий, зато второе стихотворение, которое переслал военному министру командир Отдельного Сибирского корпуса генерал Г. Х. Гасфорт, имело самые благоприятные последствия. В апреле 1857 года ему было возвращено дворянство - "полное прощение вины моей", как он считал. (Разумеется, во всем этом, как и в дальнейших благоприятных поворотах судьбы писателя, "повинны" не только его благонамеренные стихотворения - это была общая политика амнистии нового императора Александра II по отношению к политическим заключенным и ссыльным прежнего царствования.)

Но Достоевский хочет уйти в отставку: совмещать военную службу и литературу невозможно, а литература - его судьба, его жизнь. Отставка дает ему надежду скорее вернуться в Петербург. Благодаря хлопотам А. Е. Врангеля, который в феврале 1856 года вернулся в Петербург после службы в Семипалатинске, прошение Достоевского о возвращении из ссылки и разрешении печататься под своим именем передал царю герой Крымской войны Э. И. Тотлебен, старший брат товарища Достоевского по Инженерному училищу.

В марте 1859 года Достоевскому было разрешено оставить военную службу по болезни с "награждением следующим чином" подпоручика, с правом жить в Твери и "воспрещением въезда в Петербургскую и Московскую губернии". Тогда же он получил разрешение печататься на общих основаниях. "Благодарю Вас еще 100 раз за все Ваши старания обо мне, - писал Достоевский Врангелю. - Поблагодарите обоих Тотлебенов. Вы не можете представить себе, с каким восторгом я гляжу на поведение таких душ, как Вы и они оба, относительно меня! Что я Вам сделал, что Вы меня так любите? Что я им сделал, благородным душам?"

2 июля 1859 года Достоевский и М. Д. Исаева выехали из Семипалатинска в Тверь. В письме к своему ротному командиру А. Гейбовичу Достоевский описывал свое путешествие после того, как они взяли в Омске из корпуса Пашу Исаева: "В дороге со мною было два припадка... Погода стояла преблагодатная, почти все время путешествия тарантас не ломался (ни разу!), в лошадях задержки не было... Великолепные леса пермские, а потом вятские - совершенство... В один прекрасный вечер, часов в пять пополудни, скитаясь в отрогах Урала, среди лесу, мы набрели, наконец, на границу Европы и Азии. Превосходный поставлен столб с надписями и при нем в избе инвалид. Мы вышли из тарантаса, и я перекрестился, что привел, наконец, господь увидать "обетованную землю".

В Казани задержались на десять дней - Достоевский ждал денег от брата; в Нижнем побывали на ярмарке; во Владимире - встреча с бригадным генералом М. М. Хоментовским; затем Достоевский заезжает в Сергиев монастырь, чтобы возобновить свои детские и юношеские впечатления: "23 года я в нем не был. Что за архитектура, какие памятники, византийские залы, церкви! Ризница привела нас в изумление".

В августе (около 19-го) 1859 года Достоевский, М. Д. Исаева и Паша Исаев приехали в Тверь. Наконец-то он увидит брата. Михаил Михайлович Достоевский приехал 28 августа: "То-то была радость... Много переговорили. Да что! не расскажешь таких минут. Прожил он у меня дней пять".

Но писатель страстно рвется в Петербург - может быть, именно поэтому он пишет брату, что "Тверь - самый ненавистнейший город на свете". И, может быть, поэтому губернский город, где происходит действие романа "Бесы", так напоминает Тверь, но здесь были и пушкинские ассоциации. Один из эпиграфов к роману "Бесы" - пушкинские стихи "В поле бес нас водит, видно..." могли Достоевскому живо напомнить Тверь: ведь он поселился в этом городе в том же доме - гостинице Гальяни, где жил и Пушкин, обессмертив этот дом в стихах:

У Гальяни иль Кольони 
Закажи себе в Твери 
С пармазоном макарони 
Да яичницу свари...

Эти стихи впервые увидели свет в 1857 году в "Современнике", и Достоевский их, конечно, знал, как и знал, что здесь жил Пушкин. Об этом вспоминал врач С. Д. Яновский, навестивший в Твери Достоевского.

Истосковавшись по настоящей творческой работе, Достоевский начинает писать новый роман с "идеей" ("Записки из Мертвого дома"), делает наброски к роману "со страстным элементом" ("Униженные и оскорбленные"), хочет переделать раннюю повесть "Двойник", подготавливает к выпуску двухтомное собрание своих сочинений, брату советует издавать журнал. И вообще он полон самых разнообразных литературных проектов, начинаний, идей, но самое сокровенное его желание - вернуться как можно скорее в Петербург.

Неожиданно пришла помощь от местного губернатора П. Т. Баранова и особенно от его жены графини Анны Васильевны (урожденной Васильчиковой), с которой Достоевский познакомился еще в молодости у ее двоюродного брата В. А. Соллогуба. "Графиня прекрасная женщина, - писал Достоевский 4 октября 1859 года Врангелю. - ...Она мне и тогда очень понравилась".

Пользуясь большими связями при царском дворе, П. Т. Баранов пересылает прошение писателя на высочайшее имя своему родственнику графу В. Ф. Адлербергу для личной передачи Александру II. Одновременно Достоевский пишет письма Врангелю, Э. И. Тотлебену, шефу жандармов князю В. А. Долгорукому.

Наконец разрешение жить в столице было получено, и в декабре (после 16-го) 1859 года, ровно через десять лет, Достоевский вернулся в город, с которым у него было связано два самых важных события в жизни: "самая восхитительная минута", когда он стал писателем и Белинский благословил его в литературу, и минута смерти - эшафот.

Но после принудительной каторги и солдатчины неизбежно должна была начаться "живая жизнь".